Обитый коврами коридор ведет в кабинет, где за столом из черного дерева величественно восседает эрцгерцог Эсте. Ровные бакенбарды, высокий лоб. Почти кайзер. Рядом, на складном стульчике примостился граф фон Захер-Мазох, комиссар тайной полиции. Комиссар одет в простой полицейский мундир, у него добродушное лицо и трогательная лысинка на макушке. В его облике не угадать все те непотребства, которые он якобы по молодости допускал с венскими потаскушками, а затем описал в одном скандальном романе, благодаря чему его именем было названо некое половое извращение.

Эрцгерцог и граф приветливо улыбаются, а над ними с огромного настенного портрета с самой доброй улыбкой взирает сам Кайзер. Просто Святая Троица: Кайзер как Бог Отец, губернатор Эсте как Бог Сын и комиссар Захер-Мазох как Святой Дух.

Якуб протягивает губернатору письмо от Брейнля, и когда эрцгерцог Эсте читает его вслух, из Шелиной груди вырываются жалобы. Это жалобы на панов, на барщину, на голод, на несправедливые наказания от управляющего, на слишком дорогую водку – единственную утешительницу хамов, которой все деревни молятся по субботам. Жалуется Шеля и от своего собственного имени – на то, что забрали в армию его любимого сына Сташека, хотя ему было слишком мало лет.

И от этих жалоб сердце губернатора переполняется жалостью и сочувствием, а на портрете Кайзера чудесным образом появляются кровавые слезы. Эрцгерцог поднимается с места, обнимает Якуба за виски и по-отечески целует в лоб.

– Сын мой, – говорит он. – Я и не знал, что в Галилее происходят подобные вещи! Даю тебе слово, что год не успеет состариться, когда твой сын вернется домой.

– А с этим Богушем и остальными поляками надо что-то делать, – замечает граф фон Захер-Мазох. – Им снятся мятежи и бунты, подобные тем, что творились в России. Поляки ночи напролет мечтают о кровавых битвах и великих поражениях, о ссылках и о мучениях – такой это странный народ. И замышляют они поднять восстание в Кракове. В Кракове! А Краков для революций непригоден, Краков стар, он слишком много повидал за свою долгую жизнь и больше не хочет мятежей. Впрочем, сила Кайзера велика. И как он встанет батальоном на другом берегу Вислы, как из пушек пальнет, все эти мятежники даже из города сбежать не успеют. Хорошо, если доберутся до предгорий, прежде чем их Кайзер перестреляет, как перепелов. Я правду говорю?

– Как пить дать, правду. Но я простой хам из Галилеи и в политике не разбираюсь. – Якуб низко и лицемерно кланяется. – Я хочу избавиться от Богуша, потому что он – прошу прощения, ваше сиятельство – сукин сын. И хочу, чтобы Сташек вернулся из армии целым и невредимым. Ничего большего не добиваюсь.

– Сын вернется. Я слово дал, а слово имперского губернатора не пустой звук, – говорит Эсте.

– Но избавиться от Богуша и прочих польских панов Кайзеру должен помочь верный ему народ, – добавляет Захер-Мазох.

– Народ, может, и помог бы, но народ помещика боится.

– Пусть не боится. А ты, Якуб, слушай внимательно и повторяй в деревне то, что я тебе скажу.

Потом комиссар и губернатор долго что-то объясняют Шеле, а Кайзер с картины слушает и кивает, иногда только морщит лоб, почесывает бакенбарды или выставляет вперед свою красивую габсбургскую губу. Наконец эрцгерцог вручает Шеле два письма – одно тарнувскому старосте Брейнелю, другое – крестьянам из владений Богушей для публичного чтения. Оба письма он аккуратно перевязывает ленточкой, вместо сургуча скрепляя слезами самого Кайзера. А чтобы Якубу не пришлось долго брести по бездорожью Галилеи, губернатор дает ему для верховой езды одного из своих львов.

Перед выходом он угощает еще Шелю крепким, сладким чаем с добавлением мяты, шалфея и измельченного кориандра. От чая в голове Шели шумит, как от хорошей водки, только гораздо приятнее.

Якуб покидает дворец губернатора верхом на льве. Он неторопливо едет по улицам города, глядя свысока на перепуганную толпу горожан, паломников и путешественников. Зверь тоже не прочь развлечься – он то щелкает пастью, то ударяет лапой, то рычит, так что лопаются стекла в окнах и с крыш падает черепица.

Прежде чем навсегда покинуть город, Шеля подъезжает к дому девушки с волосами водяного цвета. Она как раз поливает мальву в крохотном садике. При виде Якуба и его скакуна девушка роняет жестяную лейку из рук.

– Ну вот я и вернулся, – говорит Якуб. – Теперь ты поедешь со мной.

LIV. О ячменном кофе и цикории

Сказывают, что Якуб возвращался домой верхом на льве, как победоносный вождь, хотя все его воинство состояло из одной девушки с бесцветными волосами. Но порой лучше иметь девушку, чем армию.

Рыкающий лев вызывал трепет по всей Галилее, хотя сам грозный зверь был кроток нравом и охотно ложился спать между ягнят, не причиняя им ни малейшего вреда. Якуб и Мальва – именно так Шеля называл девушку, а ей это было безразлично, – двигались преимущественно через горы и поросшие пижмой луга, чтобы не пугать людей. Лишь пару раз, по просьбе Мальвы, они галопом проносились через центр деревни или городка. Лев рычал, Шеля орал, бабы с криком разбегались, задрав юбки, жиды теряли ермолки, куры взлетали выше голубей, а остальная живность кидалась врассыпную с ржанием, хрюканьем, мычанием, блеянием, ревом, мяуканьем и лаем. Мальва смеялась в голос. Ради этого ее смеха многое можно было себе позволить.

Подобный переполох вызвал Якуб и в Тарнуве, где передал письмо от губернатора старосте Брейнлю, вспотевшему от страха при виде льва; и в корчме Абрама Тинтенфаса в Каменицах, куда зашел выпить и похвастаться перед хамами новой девушкой – ведь настоящий мужик должен иметь красивую девушку, такую, чтобы другие завидовали; и в усадьбе Богуша, в Седлисках, куда влетел галопом на рычащем звере; ну и в Смажовой.

– Побойся Бога. Ты, старый, совсем рехнулся? – Сальча Шелова встала руки в боки, увидев мужа, сидящего без седла на львиной спине. – Работы выше крыши, а он исчезает, не говоря ни слова, и нет его, и нет, и только после урожая возвращается.

– Скоро мне совсем не придется работать, – ответил Якуб, сходя на землю и подавая руку Мальве.

– Что это за шалаву ты притащил?

– Следи за словами, старая.

– Я-то старая, а она соплячка. Мне можно.

– Это Мальва. Она будет жить с нами.

Сальча открыла рот, чтобы что-то сказать. Но так и не сказала, потому что о чем тут говорить. Она развернулась и ушла в хату. Только плечи она опустила как-то ниже.

Вскоре пошел слух по Смажовой и окрестным деревням, будто вельможные