«Нет! – подумала Элеонора. – Только не Ифе. Пожалуйста, только не Ифе…»

– Ты ведь не…

Ифе резко обернулась через плечо.

– Пока нет, – прошептала она, – но собираюсь поступить именно так. И не смей делать мне выговор, Элла, – мне этого хватило и от Дейзи.

Элеонора схватила Ифе за плечо, впившись ногтями. Она помнила синяки Леи, и ужас пополам с отвращением охватил её.

– Ифе, не нужно тебе этого делать, – прошипела она. – Я найду способ, обещаю…

Ифе отдёрнула руку.

– Ты уже говорила это и раньше, – ответила она. – А я всё ещё здесь. Ради всего святого, Элла! Я не буду просто сидеть сложа руки, пока ты не придумаешь какой-нибудь очередной глупый план. Я уже выбрала.

Ифе зашагала прочь, и на этот раз Элеонора не пошла следом. У неё просто не было сил. Казалось, её кости сделались вдруг пустыми и звонкими, хрупкими, как фарфор: одно неосторожное движение – и она разобьётся на куски.

Девушка обернулась. В окне особняка Гранборо стоял мистер Пембрук. Глядя прямо на Элеонору, он улыбнулся.

Дождь превратился в туман, льнувший к окнам, густой и чёрный. Стемнело задолго до захода солнца. Робкий свет уличного фонаря пытался пронзить сумрак, но из окна Элеонора видела лишь чуть более светлое пятно тьмы.

Девушка помнила своё возвращение от Гранборо во всех деталях. Она смотрела на огромные железные балки вокзала Виктория, на грубые деревянные скамьи в вагоне третьего класса, на булыжники под ногами. Весь свой ужас, отвращение и ярость она плотно захлопнула в пульсирующей коробочке, чтобы только благополучно добраться домой. Толкнув входную дверь, Элеонора поднялась к себе, легла на кровать, не раздеваясь, и просто глядела в потолок, пока не услышала, как Бесси поднимается, чтобы отправиться ко сну.

Часы пробили полночь. Старые воспоминания выплыли на поверхность восприятия, как всегда – изножье железной кровати за спиной, её собственные ладони, зажимавшие уши. Кровать содрогалась от каждого приступа кашля матери. Пружины скрипели, и металл больно упирался в позвоночник. Если бы она подошла к матери, то могла бы успокоить женщину, но вместо этого она просто свернулась клубочком, желая лишь, чтобы шум прекратился… и в какой-то момент он в самом деле вдруг прекратился.

Тогда она ничего не сделала. Она была слишком юна, слишком напугана.

Но сейчас она знала, что надлежит делать.

За окном горели уличные фонари. С улицы не доносилось ни звука. Это не было похоже на Мэйфер: когда закрывались все двери, улочка погружалась в тишину. Элеонора зажгла свечу и прокралась на кухню.

Здесь она откупорила бутылку бренди.

От одного запаха у неё заслезились глаза. Вкус оказался ещё хуже. Элеонора налила немного бренди в стакан, и на миг её кольнуло чувство вины – напиток ведь был дорогой, нужно его беречь. Но девушка отмела эти мысли. Это ведь её чёртов бренди!

Нет. Бренди мистера Пембрука. Она ведь купила напиток на его деньги, значит, бренди принадлежал ему. И дом тоже. Не важно, что Элеонора жила здесь и изо всех сил пыталась сделать его своим домом – дом принадлежал Пембруку. Было ли у неё хоть что-то её? Даже если она сама шила себе платье, девушка никогда не покупала ткань. Всё всегда исходило от кого-то другого, и кто-то другой всегда мог это забрать.

Элеонора проглотила бренди. В горле горело. Она сплюнула, но стало только хуже.

Хватит с неё. Как долго ей ещё нужно мириться с этим мужчиной, запускающим когти в каждую часть её жизни? Не было ничего, чего бы он не забрал у Элеоноры. Даже Ифе – бедную милую Ифе. И, увидев отчаяние на лице Элеоноры, когда Ифе ушла, Пембрук улыбался. Он хотел, чтобы девушка знала: он может забрать её подруг и уничтожить.

Элеонора долила бренди в стакан, хотя знала, что не стоит. Она знала также, что и загадывать желание не стоит. Это желание в большей степени, чем всё, совершённое ею прежде, превратит её в убийцу. Но если она выждет ещё дольше, зная, что произойдёт, в кого это превратит её? Возможно, она уже превращалась в монстра, но даже в своих кошмарах никогда не была таким чудовищем, как Пембрук.

Девушка выпила ещё.

Когда он покончит с Ифе – что дальше? Элеоноре придётся улыбаться и исхитряться, чтобы получать своё пособие? Нет. Годами она была тем, кем ей приходилось быть, – преданной дочерью, послушной служанкой. Всё это были маски. Элеонора снимала и надевала их, сколько себя помнила. Осталось ли у неё лицо под этими покровами?

Больше она не будет этого делать. И уж точно не будет этого делать для Пембрука.

На этот раз она отхлебнула прямо из бутылки.

Скольким ещё девушкам Пембрук поломает жизнь на её глазах? Это не закончится на Ифе. Всегда были служанки, которые не обращали внимания на слухи. А он, с его начищенными до блеска туфлями и прекрасно скроенной одеждой, всегда будет в безопасности, пребывая в счастливом неведении за грудой соверенов и шиллингов.

Элеонора отпила ещё. Лучше избавить его от страданий, которые он распространял вокруг.

Девушке это надоело. Ей надоело смотреть на синяки, заплаканные лица, увеличившиеся животы и знать, что она ни черта не может с этим поделать. И не только это. Ей до чёртиков надоели голые половицы в доме, пренебрежительное отношение к ней всех соседей и весь этот удушливый замызганный городок. Она даже горизонта не видела, а когда вглядывалась в глубину неба, то было похоже на крышку коробки.

Во всём был виноват мистер Пембрук. Он осквернял всё, к чему прикасался, и будущее Элеоноры не стало исключением. Она отхлебнула ещё.

Что ж, раз так, Элеонора положит всему этому конец. Чарльз станет её мужем, а Ифе выберется из Гранборо, и всё, что для этого потребуется, – всего лишь слово. Всего лишь несколько слов. После этого Элеонора сможет переделать мир, как только пожелает, со всеми теми деньгами, которые окажутся в её распоряжении. Она сумеет исправить всё, что сломал мистер Пембрук, увидеть все те места, которые он закрыл от неё. Всё, о чём она мечтала, было в пределах её досягаемости – если только ей хватит смелости убрать последнее препятствие на пути.

Девушка отставила бутылку. Та уже опустела, а Элеонора даже не заметила.

«Если ты чего-то хочешь, дорогая, тебе стоит об этом попросить».

Она знала, чего хочет, – всегда знала, просто теперь примет это.

– Я желаю, чтобы мистер Фредерик Пембрук умер до восхода солнца.

Мир замер. Лунный свет блестел на стекле. Мышь замерла под комодом, наблюдая за ней. Каждая пылинка на деревянной поверхности выделялась резкими краями. Что-то коротко сжало плечи Элеоноры, словно любящие руки матери.

На следующее утро Элеонора проснулась в собственной постели. Всё тело болело. Солнечный свет струился сквозь занавески, окрашивая комнату в нефритово-зелёный. Вдалеке визжали свистки поездов, под окнами грохотали колёса телег и экипажей, а в нескольких улицах отсюда часы на церкви пробили десять.