— Там деревня, — махнул рукой Арик. — Живут обычные старики, человек десять. Котыч днями приедет, он покажет и со всеми познакомит.

«Котыч» — запало в память еще одно имя. Не хватало, чтобы Котыч был лохмат и хвостат.

Ариша вовсю хозяйничала в доме. Полы она схватилась подметать голиком и подняла страшенную пыль. Голик Виктор Аркадьевич отнял и обещал наломать свежей березы, благо еще не поздно.

В горнице на комоде стоял старенький телевизор «Садко». Кружевная салфетка покрывала его, создавая фальшивое впечатление уюта. Такой же точно телевизор с такой же кружевной накидкой стоял дома у Виктора Аркадьевича. Телеящик никогда не включался, оставаясь напоминанием о давно умершей жене, которая, кажется, не пропускала ни единого сериала.

— Работает? — спросил Виктор Аркадьевич, которому подобный признак цивилизации был напрочь не нужен.

— Отчасти.

Ответ, не согласующийся с обликом маленькой девочки, оставил в недоумении.

— Что значит «отчасти»?

Ариша щелкнула переключателем. Появилась черно-белая картинка, хотя «Садко», кажется, был цветным телевизором. С полминуты Виктор Аркадьевич рассматривал смутно знакомую комнату и пожилого товарища, в этой комнате находящегося. Потом до него дошло.

— Это что же, он мою городскую квартиру показывает?

— Ага! — с удовольствием согласилась Ариша.

— А это, значит, я?

— Не совсем. Видишь ли, ты ушел к нам, и там тебя теперь нет. А люди не должны пропадать так просто. В результате на твоем месте осталась тень. С виду как будто ты, но на самом деле там никого нет. Ходит, смотрит, за свет и газ платит, пенсию получает. Продукты покупает, что ты привык покупать, и ест за завтраком, обедом и ужином. Но на самом деле ты здесь, а в городской квартире осталась тень. И по телевизору, если захотелось, можно посмотреть, как она существует.

Такое объяснение Виктору Аркадьевичу не понравилось.

— Старуха на лестнице такие же тени за нами посылала?

— Там по-другому. Случается такая беда, что с самого начала тень есть, а человека нет. Может быть, дело в воспитании, может, еще в чем, но человек изначально получается мертвым. В глаза такому лучше не смотреть, ничего там не увидишь. Ни любви, ни ненависти, ни радости, а одна только скука. Вот таких лепуны и используют. Обидно, что их убить до конца почти невозможно. Его спалишь, а он, глядь, снова круги накручивает.

— А бабка, что на лестнице сидит?

— Это настоящий лепун. С ней так просто не справишься. Если бы она из другого мира приползла, нашли бы управу, запихали бы ее обратно, откуда явилась, и вход запечатали. А она здешняя, тутошняя, куда ее запихаешь? Ее только убить можно, а как убить, если она бессмертная?

— Найдем и к ней подход, — произнес Виктор Аркадьевич, не замечая, что говорит, как доброволец, уже приступивший к новым обязанностям.

Обед Виктор Аркадьевич наскоро приготовил с помощью электроплитки, не растапливая русской печки, к которой не очень помнил, как подступаться, но юные летчики обеда дожидаться не стали, сославшись на дела. Обе машины, вероятно, игрушечные в реальном мире, но грозные здесь, улетели.

Часа через полтора, как раз к обеду, объявился Котыч.

На этот раз обошлось без летательных аппаратов. Под окнами остановилась изрядно потрепанная бездорожьем неотложка. Чья-то шаловливая ручка переправила надпись на борту: «Неспешная помощь». Из медицинской повозки вылез грузный дядька, лишь немногим младше Виктора Аркадьевича. Ничего кошачьего в его внешности не было, разве что круглая физиономия со щеточкой седых усов.

— Котыч — это я, — с ходу представился он. — Вторая линия обороны, а попросту — медсанбат. Буду вам сбрасывать тяжело контуженных.

— Я же не врач! — ужаснулся Виктор Аркадьевич.

— Я тоже не врач, — спокойно произнес Котыч. — Понимаете, у нас воюют добровольцы: люди с неуспокоенным сердцем и неспящей фантазией. Вряд ли вы любитель сказок, а вот сказки вас любят и не оставляют в покое. Наши добровольцы — мечтатели все до одного, а вот врачей среди них мало.

— Это я мечтатель? — изумился Виктор Аркадьевич. — Всю жизнь в конторе, инженеришка, по профессии слаботочник. Мою должность давно можно было заменить простенькой программой, а меня уволить на все четыре стороны, но пожалели добрые люди, дали досидеть до пенсии. Где тут мечта? Сплошная бытовуха.

— И много радости приносил ваш быт? Служба, квартира… что еще? Отпуск по путевке… А мечталось вот о таком: не о садоводстве на шести сотках, а чтобы лес до горизонта. Вот и пошли сражаться за дом на опушке. И не беда, что вы не медик. Научитесь. Я же научился. Такие операции делаю — в прежней жизни о таких и не слыхивал. Вот вы, говорите, слаботочник. А я знаете кто? Ветеринар! Отсюда и прозвище. Между прочим, я не случайно в ветеринарию пошел, а по призванию. Думал спасать братьев меньших. Они же пожаловаться не могут, страдают молча. А что получилось? Несут и несут питомцев — усыплять или кастрировать. Щенок смотрит на хозяйку изумительными глазами, а она заявляет: «Он ведет себя нехорошо, не слушается, тапочки изгрыз — усыпите». И непременно добавит: «Только так, чтобы ему не больно было». Тварь! Ненавижу!

На плитке закипел картофельный суп с клецками. Котыч с готовностью уселся за стол, продолжая рассказывать свою историю.

— Но хуже всего — кастраторы. Человек живет ради любви. Так ведь можно понять, что и зверь не хуже, а эти искалечат животное и бросят догнивать на диванчике: «Ах, кисонька, ах, мурысонька! На, кушай вкусняшку!» Зачем ему вкусняшка, когда цель жизни убита? А я при этих тварях не то мясник, не то палач.

— Неужто ничего настоящего не было?

— Было. Без этого вовсе с катушек слетишь. Раз приводят к нам большую собаку, немецкую овчарку, старую, пятнадцать лет уже. Век у овчарки десять, много двенадцать лет. К тому же у этой прямо на сосках здоровенная опухоль, с кулак величиной. Тут уж я с чистой совестью говорю: «Усыплять надо». Хозяин спрашивает: «А если так оставить?» Тогда, отвечаю, через пару недель опухоль прорвется, и ваша собака умрет в страшных мучениях. А вылечить можно? Можно. Операцию сделать. Только знаете, сколько такая операция стоит? А он отвечает: «Не дороже денег. Это же член семьи. Мы своих не бросаем».

Котыч отодвинул опустевшую тарелку и добавил в заключение своей истории:

— Но самое главное, девочки-санитарки… До этого говорили просто: собака, а как узнали, что не усыплять, а лечить будем, так спросили, как псину зовут, и с ходу переключились: «Рона, Роночка, ты