Шрифт:
Закладка:
— Нельзя тебе этого знать, — сказал я веско. — А то иначе вернешься к себе, зная будущее, и мир изменится!
Вот так вот. Не только он фантастику любит.
— Может, я изменю — и войны не будет? — сказал Глеб.
— Ага. А если наоборот — еще хуже все станет?
— Тогда я не буду возвращаться, — сказал Глеб. — Я же говорю — хочу с фашистами воевать!
— Ты совсем ку-ку? — спросил я. — А маму-папу не жалко?
— Я к ним сейчас приду и все объясню!
— Сорок лет прошло. С лишним. Твоим родителям сколько было в семьдесят девятом?
Он сразу засопел и замолчал. Видимо, задумался. Мимо нас прошла та троица, что в поезде ехала, — все-таки они не утерпели, зашли за депо, да и распили свою фляжку. Ну, хоть не на виду, постеснялись! Взрослые на войне часто пьют, но я никогда не буду, когда вырасту.
— А сколько люди сейчас живут? Сто лет? — спросил Глеб.
— Кто как, — ответил я уклончиво.
— Твоим родителям сколько?
— Маме тридцать семь. А бате сорок. Теперь навсегда сорок.
Не хотелось мне про это говорить, совсем не хотелось. Но я понял, что ему сказать надо — чтобы задумался.
— Папа погиб. На Саур-Могиле, — продолжал я. — С фашистами сражался, не с теми, кто тогда, а с нынешними. Вот что такое война. А ты… словно это игра. Словно можно повоевать, а потом спокойно назад. Эти… что к нам пришли… они тоже так думали. Только назад уже ничего не получится!
Он понял, понурился. Сказал:
— Может, я и не смогу вернуться. Вдруг это билет в одну сторону?
Валька помахал мне рукой, взглядом спросил — «чего?». Я замотал головой. Поезд издал гудок и тронулся.
— Я следующим вернусь, — пояснил я. — А ты сейчас сядешь и представишь свой… семьдесят девятый. Понял? И домой вернешься.
Поезд тихонько отъезжал, мы стояли на перроне. Потом отошли к скамейке и сели, одни на всю станцию «Шахтерская».
— Ты мне хоть что-нибудь расскажи, — попросил Глеб. — Что у вас за рации такие?
— Рации? А… это мобильный телефон, — сообразил я. Достал и стал показывать — как звонить, что такое интернет… потом не удержался и запустил мультик про Машу и медведя. Глеб смотрел, вытаращив глаза, смеялся, потом вдруг нахмурился и спросил:
— А ты мне не врешь? Про войну-то? Ну, какая у вас война? Детская железная дорога работает, телефоны в кармане, мультики!
— Вру?
Я залез в интернет и стал показывать совсем другие кадры.
Глеб сразу замолчал.
— Вот такая у нас война, странная, — сказал я. — Только не твоя. Отправляйся-ка домой лучше! А то я за тебя волнуюсь.
Я это сказал и вдруг понял, что действительно за него волнуюсь. Как за младшего брата, которого у меня нет. Потому что хоть мы и ровесники, но этот Глеб — он такой… наивный. Совсем ребенок со своими фантазиями о войне и желанием с фашистами повоевать.
Глеб
Все-таки он мне не врал. Мне на один миг так показалось, потому что не бывает такой войны, когда люди катаются на поездах, ребята смеются, у всех в карманах телефоны мобильные (обязательно такой заведу себе, когда их сделают!). А потом Борис стал показывать разные фотки и хронику. И самолеты военные, которые бомбят город, и взрывы, и бегущих солдат… Что-то странное во всем этом было, неправильное. Я вдруг подумал, что это на гражданскую войну похоже, но разве может у нас, в СССР, быть гражданская война с фашистами, это же совсем невозможно! А еще я подумал, что это действительно страшно. И по доброй воле воевать глупо.
— Ты прав, — сказал я. — Мне надо домой. Если получится. А у тебя как, все будет хорошо?
— Будет хорошо, — сказал Борис. Только как-то очень быстро это сказал. — Ты уж извини, но давай читай свою книжку или как там ты это делаешь. И отправляйся. У меня предчувствия какие-то нехорошие.
Я огляделся — никого вокруг не было, и тишина была, но, может, от этой тишины и безлюдья как раз стало жутковато.
— Жаль, что на скутере не покатался, — вдруг улыбнулся Борис. — Штука такая, с колесиками, на электричестве.
— Как самокат? — не понял я.
— Нет… доска с колесами. Она не падает, потому что там гироскопы.
Про гироскопы я знал и кивнул.
— У нас таких нет.
— Но у вас все равно лучше, — твердо сказал Борис.
И вдруг раздался какой-то звук — тонкий, тихий, будто свист. И у Бориса глаза сразу стали безумные — он пихнул меня со скамейки, сам прыгнул на землю рядом.
А через миг ударило! Где-то совсем рядом что-то взорвалось, я краем глаза увидел, как в воздух взлетели комки земли, какой-то мусор, клочья чего-то…
— Что это? — крикнул я.
— Мина! — заорал в ответ Борис. — Укропы минами садят!
— Какие укропы?
— Фашисты!
Ударило еще раз, но чуть дальше. А потом — раз, и совсем близко, стекла на станционном здании зазвенели, вылетая.
— Уходи! — сказал Борис. — Быстро! Они совсем сдурели, они по станции бьют, может накрыть!
Я хотел сказать ему, чтобы он взялся за мою руку. Может, если у меня получится вернуться, так и Бориса унесет со мной, в семьдесят девятый, где нет войны… А потом вспомнил, что у него тут погиб отец и жива мама, а значит, нельзя ему такое предлагать, нечестно…
— Пока! — сказал я. — Победите, обязательно победите!
И закрыл глаза.
— А ты со своим Васильковым помирись, — сказал Борис. — Нечего ругаться по глупости. И по времени скакать кончай, настоящих фашистов всем хватит…
Я лежал, закрыв глаза, где-то рядом ударила еще одна мина, это было по-настоящему страшно, может быть, поэтому я сразу представил себе нашу станцию «Шахтерская», где никакой войны нет, и никаких мин, и где я сейчас могу быть…
* * *
— Эй, Глеб, ты чего разлегся?
Глеб открыл глаза и увидел Сашку Кофмана. Тот с удивлением смотрел на Глеба. Никакой паники не было, никакие мины не свистели и не бахали, в стороне женщина с детьми стояла возле тепловоза и смеялась.
И Бориса, конечно, тоже не было. Он остался там, в своем две тысячи двадцать втором. В сентябре. За три дня до закрытия железнодорожного сезона.
— Споткнулся, — сказал Глеб, вставая. Сашка с подозрением смотрел на него. Спросил:
— А может, тепловой удар? Если тепловой удар, то надо в тень и холодную воду на голову. Пошли к
