Веткина: Очень трудно делать эту книжку. События механические, там и характеров не существует, глухая описательность. У меня материал больше на памфлет тянет.

Коляденко: Мы говорили много, но я не понял, о чем будет фильм.

Веткина: О том, что есть вещи на свете, которые нельзя ни продавать, ни покупать. И кто посягнет на это – всегда будет терпеть крах.

Коляденко: Физически смех продать невозможно – смех есть символ чего-то. Что вы, авторы, подразумеваете под этим?

Веткина: Отношение к миру»131.

Видите, уже в первом обсуждении затронуты все болевые точки сюжета, и каждую Инна Веткина точно, проницательно мотивирует, но ее не слышат – редакторам ее слова кажутся банальными и пустыми. В этом нет ничьей вины, просто культурные коды, которыми говорит сказка, переведенные на язык иной, советской культуры, оглупляются, кажутся бессодержательными или пропагандистскими, и «Проданный смех» выглядит недоразумением, тривиальным сюжетом о преступности капитализма. Трудности перевода. Обсуждая литературный сценарий, редакторы еще больше запутались и испугались в сюжете двух вещей: той самой темы «дети и деньги» и главной загадки – причины, по которой Тим Талер продает смех. Другие нюансы, кажется, их не заботили, а в эти упиралось все – от них зависело, состоится ли фильм. И даже то, что Инна Веткина существенно изменила сюжет, ввела, например, новую сюжетную линию Габи – даже такие изменения, к которым редакторская служба «Беларусьфильма» всегда была пристальна и пристрастна, уже не имели значения. По всей видимости, причина продажи смеха затрагивала какие-то важные мировоззренческие устои официальной культуры.

Вот несколько болевых точек сюжета, и все касаются сделки:

Во-первых, положительный герой продает смех. Если он продает часть своей души, потому что хочет денег, значит, не так он положителен, и в этом случае зачем снимать о нем фильм, а если и снимать, то история должна быть назидательна. Если же герой положительный и все-таки продает смех, значит, к этому вынуждает его общественный строй, и в фильме должна проснуться сатира, ведь, как известно, «капитализм в настоящее время рядится в одежды народности, а в Советском Союзе такая история невозможна» (достоверные слова одного члена худсовета). В таком случае история снова должна быть обличительна. Живучий соцреалистический канон требовал полярных сюжетов с определенными идеологическими маркерами. Из-за него множество первоклассных сценариев было просто загублено, и это еще не описанный пласт истории советского кино. Зато прекрасно описано другое последствие той кошмарной установки: нередко новизна и свежесть произведений заключалась в прямой или иносказательной критике режима, который нельзя официально критиковать, в назойливом его осмеянии. Если вписать сюжет «Проданный смех» в эти привычные ценностные координаты, то выйдет довольно агрессивная и смертельно скучная обличительная история, но так или иначе главная идеологическая закавыка оставалась в том, что положительный герой, к тому же ребенок, заключил сделку.

Во-вторых, всемогущий барон фон Треч, которого следует читать наоборот, это значит барон фон Черт покупает смех. Для чего? В соцреалистической картине мира ответ вроде очевиден: воплощению капитализма нужен детский смех, чтобы очаровывать и подчинять людей. Но истинный смысл и цель сделки Тима и Треча не укладывались в такую картину мира и остались для редакторов загадкой: смысла как будто не было. «Зачем тому и другому совершать эту сделку?» в конце концов означает «Зачем вообще совершать сделки?»

В-третьих, Треч оказывается честен с Тимом. Он выполняет условия сделки и не пытается Тима обмануть, он даже довольно ласков к мальчику и многое ему позволяет, наконец, он честно платит даже за роскошь посмотреть восход солнца. Треч – честен! Невероятно. И в общем, он не такое чудовище, каким его малюют. Такой вариант в образной системе советского кино не был предусмотрен, хотя она давно допускала более мягкие двоякие образы: милосердного фашиста и доброго полицая, плохого комиссара, негероического солдата, несвященную войну, нечестного работягу, ненавидящую детей учительницу. Но что-то было в образе барона совсем неприемлемое. Не зря на эту роль Нечаев хотел пригласить Валентина Гафта: «У него есть абсолютная раскованность, и в то же время он как за стеклом»132. Треч честен, а Тим продает свой смех. Это даже не инверсия, а издевательство над советской культурной традицией.

Эрнест Коляденко, исполнявший обязанности главного редактора киностудии, стоял на том, что сюжет нужен студии только в том случае, когда он «работает на наши задачи пропаганды». И в таком ракурсе взрослому недостаточно того, что понятно ребенку. Ребенок, по верному замечанию Леонида Нечаева, понимает в сюжете историю о том, как человек потерял смех, понял это и с помощью друзей вернул его. Человеку из аппарата этого недостаточно, коль скоро история касается двух одинаково не существующих для него вещей – денег и заграницы.

Леонид Нечаев (справа) и актеры фильма «Проданный смех» на съемочной площадке

Но можно взглянуть на сюжет через привычный сказочный канон, который и запутал редакторов. В народных сказках, не любящих детей старше пяти лет, добро и зло ясны и разделены с начала до конца, их взаимодействие невозможно: герою позволено заключать сделки только с симпатичными или полезными существами, которые поэтому становятся положительными, – а со злом сделки запрещены. Можно сохранить жизнь волку, чтобы он пригодился в пути, – отличная сделка. А вот Кащею нельзя сохранять жизнь, и заключать с ним соглашения тоже нельзя, разве что в качестве уловки. Сделка в народной сказке обессмысливает путь героя: для чего ему преодолевать трудности, если зло не будет уничтожено? Лень и прямолинейность народных сказочных героев (разумеется, на самом деле мифическая основа их образов) оставляет лишь один способ общения со злом – истребление. Литературные сказки, отказавшись превращать персонажей в мифических героев, развивают отношения добра со злом дальше, вплоть до стирания границ между ними, а часто настаивают и на том, что уничтожить зло невозможно потому, что в таком случае злом становится добро.

Большинство советских киносказок воспроизводили сюжетную и мировоззренческую схему народных сказок и предназначались младшей детской аудитории. Основанный на литературной сказке «Проданный смех» даже с нажимом не влезал в эту прокрустову колыбельку. Зато по всем приметам как будто подходил для другой – для соцреалистического сюжета о лишениях детства в капиталистических странах. В тридцатые этот сюжет дал несколько заметных фильмов, например, «Рваные башмаки» Маргариты Барской. Распознав в «Проданном смехе» элементы, соответствующие канону, редакторы просто неосознанно пытались довоплотить канон. Беда, что ни одному канону «Проданный смех» не соответствовал.

С современных временны́х высот, из эпохи, в которой давно существуют деньги, их владельцы и сделки по самым чудовищным поводам, сюжет «Проданного смеха» кажется не только достоверным, но и кристально ясным. Совсем скоро после выхода фильма