писатель с чутким еврейским сердцем, романист Бертольд Ауэрбах (1812—1882), ужаснулся, когда узнал о намерении своего друга Гесса издать «Рим и Иерусалим» для обоснования еврейской национальной идеи. Ауэрбах не оспаривал законности национальных «еврейских симпатий» Гесса как личного настроения, но полагал, что высказывать их публично было бы равносильно «поджигательству». В личности Ауэрбаха отрази­лась трагическая раздвоенность души идеалиста, в которой боролись две сильные привязанности: к еврейству и германизму. Ауэрбах на­чал свою литературную деятельность с изображения борьбы идей в еврействе (в 1837 г. вышел его роман «Спиноза», а в 1839 г. — «Поэт и купец», из эпохи Мендельсона), но и потом, уйдя всецело в немец­кую беллетристику («Шварцвальдские рассказы», «На высоте», «Дача на Рейне»), он не переставал чутко следить за судьбами своего наро­да, то есть одного из двух народов, которые он считал своими. И часто немецкий патриотизм заставлял Ауэрбаха таить в душе свои еврейские чувства, чтобы не испортить гармонии немецко-еврейско­го слияния. Только к концу 70-х годов, когда в Германии послыша­лись первые призывы антисемитизма, в сердце старого идеалиста произошел разрыв между его немецкими и еврейскими симпатиями. «Нужно снова становиться в ряды своих соплеменников (Stammesgenossen)», — заявил он в 1879 г. А спустя год, с усилением антисемитского движения в Германии, он горестно воскликнул: «На­прасно я жил, напрасно работал!..» Этот душевный разлад омрачил конец жизни Ауэрбаха[42].

Не чувствовали этих мук душевного раздвоения люди, совер­шенно ушедшие от интересов еврейства. Фердинанд Лассаль (1825—1864) в ранние годы жизни был потрясен призраком старого еврейского мученичества, промелькнувшим в Дамасском деле. В 1840 г. 15-летний мальчик заносит в свой дневник слова негодования про­тив народа-мученика, дающего себя терзать вместо того, чтобы ото­мстить своим гонителям и, подобно Самсону, в последней смертель­ной борьбе погибнуть с филистимлянами. Сын реформиста в Бреславле, юный Лассаль с упоением слушает проповеди Гейгера. Но и реформа не примирила его с иудаизмом. Немецкая философия, по­литическая буря 48-го года и социалистическое движение всецело поглощают кипучую энергию Лассаля. Став вождем революционной демократии и рабочего движения в Германии, он не бросает откры­того вызова еврейству, подобно Марксу, но обнаруживает пол­ное равнодушие к судьбе своего народа. В своей «Исповеди», послании к любимой русской девушке (1859), Лассаль объяснял невозможность для него креститься ради брака следующими доводами: «Я могу смело уверить, что я не еврей, но я без лжи не мог бы уверять, что стал христианином. У нас уже ничего не значит быть евреем, потому что у нас в Германии, во Франции и Англии это вопрос только религии, а не национальности. Говорят о человеке, что он еврей, как говорят о протестанте или католике. Но все это совершенно иначе у вас, в России; вы сами сказали мне, что там еврейство есть национальность, а не религия только... Я вовсе не люблю евреев, даже гнушаюсь ими. Я вижу в них лишь выродившихся наследников великого, но давно исчезнувшего прошлого. Эти люди приняли от веков, проведенных в рабстве, свойства рабов, и это меня отталкивает от них. Я не имею с ними никаких сношений». Это признание влюбленного, которое вообще не может быть принято слишком серьезно, характерно для полосы антитезы в жизни «потрясателя основ»; но если бы бессмысленная смерть на дуэли не похитила Лассаля так рано и он дожил бы до нового взрыва антисемитизма, в нем мог бы созреть такой же синтез социализма с национально-освободительным идеалом еврейства, какой созрел в уме Гесса, его старшего современника и сподвижника в деле организации рабочих союзов.

ГЛАВА II. ЭМАНСИПАЦИЯ В АВСТРО-ВЕНГРИИ

§ 39. Мартовская революция 1848 года и мартовская эмансипация 1849 года

13 марта 1848 года Вена увидела на своих улицах первых ласто­чек политической «весны». Во внушительной революционной про­цессии народ грозно потребовал упразднения самодержавия. Огром­ная толпа бюргеров, студентов и рабочих, осадившая дом земского сейма (Landhaus), подверглась обстрелу со стороны войска, но кровь первых жертв разожгла революцию. Не умолкали возгласы: «Кон­ституция! долой иезуитов! долой Меттерниха!» Народ вооружился, образовалась национальная гвардия. Император Фердинанд уступил: обещал конституцию, политические свободы и скорый созыв народ­ных представителей. Австрийский канцлер Меттерних бежал из Вены; разрушилось гнездо огромного паука, который в течение 33 лет ткал паутину европейской реакции. В центре революционного движения здесь, как и везде, стояли мученики прежнего режима — евреи[43]. Те, которые в столице Габсбургов не имели права жительства и должны были выпрашивать или покупать это собачье право у властей, от императора до полицейского чиновника, — эти люди больше дру­гих чувствовали спасительность политического переворота. Од­ним из руководителей демонстрации у земского дома был еврей­ский врач Адольф Фишгоф (1816—1893), который в минуту коле­бания масс крикнул: «Кто сегодня не имеет мужества, тому место в детской!» Этот врач, покинувший свой госпиталь ради политичес­кого лечения Австрии, сделался первым оратором венской рево­люции. Евреи были и среди жертв восстания 13 марта: солдатская пуля уложила, между прочим, юного студента политехникума, Шпицера. Павших христиан и евреев похоронили в одной общей могиле, и похороны превратились в новую политическую демонст­рацию. У братской могилы рядом с католическим священником сто­ял венский раввин Мангеймер. Горечь пережитого и зов обновления звучали в надгробном слове старого проповедника. «Вы хотели, — говорил он, обращаясь к христианским представителям, — чтобы умершие евреи лежали здесь вместе с вашими покойниками в одной земле. Позвольте же тем, кто участвовал в той же борьбе, жить с вами на одной земле. Примите нас как свободных людей!»

На другой день (18 марта), во время торжественного богослу­жения по случаю согласия императора Фердинанда на конституцию, Мангеймер произнес в синагоге горячую патриотическую проповедь: «Что теперь делать для нас, евреев? Для нас ничего! Все для народа и отечества, как вы это делали в последние дни. Сейчас ни слова за эмансипацию евреев, если другие за нас этого не требуют! Никаких петиций, никаких просьб или жалоб с нашей стороны! Прежде все­го — права человека жить, дышать, думать, говорить, право гражданина, а потом уже — еврея. Пусть не имеют основания упрекать нас в том, что мы всегда и везде думаем только о себе! Ничего не делайте для себя: наше время настанет!» В этой речи заключалось косвенное осуждение тактики еврейского общинного правления Вены, опубликовавшего петицию к правительству о предоставлении равноправия евреям. Петиция в тысячах экземпляров разбрасывалась по всем гостиницам, ресторанам и залам для публичных собраний. В ответ на требования евреев появились юдофобские летучие листки с протестом против эмансипации. «Евреи хотят быть гражданами!»,