национальный характер; она отнюдь не является только историей религии или церкви, так как ее предмет — не только развитие определенного учения, но и развитие народности (Volksstamm), которая, живя без территории и особой государственной организации, заменила эти реальные условия духовными силами». Эта мысль была большою ересью против догмы века, отрицавшей еврейскую национальность в диаспоре; но она не проводилась историком с достаточною последовательностью. Часто в его изложении теряется граница между социальными и чисто литературными явлениями, история народа заслоняется историей книги. «Мыслить и страдать» кажется и Грецу исчерпывающим девизом диаспоры. В уме Греца еще не вполне созрела широкая социологическая концепция еврейской истории, но он был уже на пути к этой концепции. Это видно в особенности из его описания новейшего периода — от Мендельсона до 1848 года (XI том, изданный в 1870 г.). Здесь нет еще полной политической истории эпохи, но культурная история изложена ярко, хотя и не объективно. Историк явля­ется слишком суровым обличителем того направления, начало ко­торого связано с «берлинским салоном» Генриеты Герц, а конец с религиозной реформой. Он клеймит повальное отступничество ин­теллигенции, не отличая простого ренегатства от радикализма ре­формы, в которой все же было стремление спасти иудаизм от разло­жения. Не отпадение от религиозной традиции возмущает историка, относившегося критически к раввинизму, а уход от еврейского наро­да. Грец еще не употреблял терминов «ассимиляция» и «национальное еврейство» и не выяснил глубокой антиномии между этими понятиями, но эта антиномия сквозила в его освещении исторических событий.

То, что в уме историка бродило как неоформленный синтез прошлого, было решительно высказано публицистом, бросившим вызов общепринятым догмам эпохи. Моисей, или Мориц, Гесс (1812 —1875) рано ушел от идеалов еврейства, которые ему вну­шались в детстве в родительском доме, в Бонне. Проходя через все фазисы европейского мышления, он был последовательно спинозис­том, гегельянцем, анархистом, коммунистом, социалистом (в первых его сочинениях — «Священная история человечества», «Европейская триархия», 1837—1841, и др.). Он принимал деятельное участие в ре­волюционных изданиях 40-х годов и вращался в кружке Маркса и Энгельса, где его прозвали «Kommunistenrabbi», был душою поли­тической эмиграции, направившейся в Париж после революции 1848 года, — вообще вращался в сфере интернациональных идей. И вдруг в душе Гесса произошел перелом. Под налетом космополитизма об­наружились глубоко затаенные национальные эмоции. Больно уда­рило по сердцу Гесса Дамасское дело 1840 года, раскрывшее бездну юдофобии в цивилизованном обществе; он затаил боль и ринулся в борьбу с «буржуазной цивилизацией», но и многолетняя служба в рядах европейского пролетариата не залечила душевной раны. Толь­ко национальная освободительная война Италии (1859—1861) ука­зала еврейскому Мадзини путь спасения: еврейство — нация, кото­рая должна бороться за свое освобождение наравне со всеми угне­тенными национальностями. Гесс углубился в изучение еврейской ис­тории. «История» Греца, первые тома которой тогда уже появились, произвела на него сильное впечатление. В 1862 г. Гесс опубликовал свою книгу «Рим и Иерусалим» («Rom und Jerusalem»), в которой радостно возвестил о своем возвращении к народу «после 20-летнего отчуждения». Ясно развивает он свой символ веры: «Еврейство преж­де всего — нация, история которой сквозь строй тысячелетий идет рядом с историей человечества; эта нация некогда послужила духов­ным органом обновления социального строя, и ныне, когда всемир­но-исторический процесс возрождения культурных народов близит­ся к своему завершению, она может праздновать и свое воскресение. Пока современный еврей будет отрицать свою национальность, не решаясь признать свою солидарность с несчастным, преследуемым и презираемым народом, его ложное положение с каждым днем будет все более невыносимым. Надевайте тысячу масок, меняйте имена, ре­лигию и нравы, пробирайтесь по свету инкогнито, чтобы в вас не узнали еврея, — но каждое оскорбление еврейского имени все-таки еще больнее ударит вас, чем честного человека, который признает солидарность со своей семьею и отстаивает ее честь». Гесс обращает свои взоры к ядру еврейского народа — к миллионным массам Рос­сии и Польши, которые еще сохранили в душе тоску по националь­ном возрождении и изливают ее в своих старых, «переформирован­ных» молитвах; в них еще сильно стремление к «положительной сво­боде — автономному развитию»; среди них уже началось литера­турное возрождение библейского языка, — отчего бы этим массам не возродиться к свободной национальной жизни на родине Библии? Ныне в международной политике занимает видное место восточный вопрос; Франция, строящая Суэцкий канал, получает решающий го­лос в этом вопросе; она может покровительствовать массовой коло­низации Палестины евреями. Необходимо воспользоваться политическим моментом, развить широкую агитацию и в дипломатических кругах и в еврейском обществе, вовлечь в дело еврейских финансо­вых князей, всех этих Ротшильдов и Монтефиоре, прийти на помощь «Обществу заселения Палестины», которое тогда проектировалось известным торнским раввином Гиршем Калишером (автор книги «Derischat Zion», 1862 г.)...

Так родилась идея колонизации Палестины одновременно в буйной голове социалиста-революционера и в уме благочестивого раввина. Один мечтал о восстановлении политической нации, дру­гой — о воскрешении древнего религиозного культа. Но не в этом обновлении старой мессианской идеи заключалась оригинальность идеологии «Рима и Иерусалима», а в том смелом вызове, который был брошен автором всем замаскированным немцам иудейской веры, произнесшим смертный приговор над живою нацией. Этот вызов был услышан. Из лагеря ассимиляторов посыпался град полемических стрел в сторону дерзкого отрицателя общепринятой догмы ассимиляции. Гейгер в статье «Старая романтика и новая реакция» заявил, что он не понимает, как можно требовать гражданской эмансипации в диаспоре, проповедуя национальную «обособленность»: ведь отказ от этой обособленности и есть плата за равноправие, нужно честно расплачиваться. В полемическом азарте Гейгер характеризует Гесса как человека, «стоящего почти вне еврейства, который, обанкротившись по части социализма и всяческого сумасбродства, ныне занялся национализмом, желая воскресить еврейский национальный вопрос наряду с вопросом о восстановлении чешской, черногорской и тому подобных национальностей». Один только Грец серьезно отнесся к книге Гесса, которую приветствовал в анонимной рецензии в бреславской «Монатсшрифт». Вскоре сам Грец выступил со статьей («Ueber die Verjüngung des jüdischen Volkes», в венском «Jahrbuch für Israeliten» 1863 г.), в которой дал апофеоз национальной идеи еврейства как «народа-мессии» («Messiasvolk»), над которым не раз совершалось чудо воскресения после потери государства и после перенесенных распятий среди враждебных народов[41]. За эту национальную романтику досталось немало историку в ассимиляторских журналах. Общая участь сблизила Греца с Гессом. В 1867 г. Гесс издал в Париже французскую переделку третьего тома грецовской «Истории евреев» под заглавием «Синай и Голгофа» («Sinai et Golgotha»). В последние годы жизни (в Париже) Гесс развивал идею национального еврейства в ряде статей.

Грец и Гесс, плывшие против течения, находились в опале в руководящих кругах германского еврейства: историографа замалчивали, публициста осмеяли. Даже