– Я заварю тебе чаю.

– Спасибо, – говорит мама, бессильно закрывая глаза.

Вера знает, как упорно мать боролась со сном, пока ее не было дома. Вся мамина воля и мужество уходят на то, чтобы смотреть за детьми, хотя уже много недель она не покидает кровати больше чем на пару минут.

– На следующей неделе с едой должно стать получше, – обещает Вера. – Говорят, как только Нева замерзнет, через Ладожское озеро в город поедут грузовики с продовольствием. Нам станет легче.

Мама словно не слышит эти слова, дышит она тяжело и прерывисто.

– Помнишь, как твой папа, сочиняя стихи, вечно расхаживал по комнате, бормотал что-то под нос и смеялся, когда находил нужное слово?

Вера нежно гладит иссохший лоб матери.

– Да. Иногда он зачитывал мне свои строки. Говорил: «Верочка, это поможет тебе, когда ты вырастешь и захочешь писать сама. Вот, послушай…»

– Временами мне кажется, что он здесь. И Оля тоже. Я слышу их шаги и голоса. По-моему, они танцуют. Когда они приходят, в печи горит огонь и дома тепло.

Вера кивает, но ничего не говорит. Маму все чаще стали посещать призраки. Иногда она даже беседует с ними – и замолкает, только когда Лева начинает плакать.

– Я добавлю тебе в чай каплю меда. И тебе надо поесть, хорошо? Хотя бы сегодня.

Мама похлопывает ее по руке и тихо вздыхает.

В эту зиму, просыпаясь утром, Вера думает только о двух исходах: либо сегодня им станет легче, либо скоро все будет кончено. Она и сама не знает, как можно верить одновременно в смерть и в спасение, и тем не менее ей это удается. Каждый день, проснувшись в холодной квартире, она с ужасом первым делом проверяет, дышат ли дети, спящие с ней рядом. И только услышав, как размеренно бьются их сердца, успокаивается.

Нужно немало мужества, чтобы выбраться из постели. Даже лежа во всей имеющейся одежде, под всеми одеялами, она все равно не может согреться, а если вылезет из постели, то совершенно окоченеет. Вода в оставленных на кухне кастрюлях ночью превращается в лед, а ресницы иногда примерзают к коже.

И все же Вера сбрасывает с себя одеяла и перелезает через постанывающих во сне детей. Мама, которая лежит на другом краю, не издает ни звука, только еле заметно сдвигается влево. Теперь, когда так холодно, они укладываются все вместе на кровати, на которой прежде спала бабушка.

Вера делает шаг к печке. Кровать стоит чуть ли не вплотную к буржуйке. Почти всю мебель они сдвинули в угол – теперь это бесценное топливо. Вера достает топор и колет на щепки то, что осталось от ее кровати. Затем растапливает маленькую буржуйку и ставит кипятиться воду.

Пока вода закипает, она опускается на колени в темном уголке кухни и, приподняв одну из половиц, пересчитывает запасы в тайнике. Этим она занимается каждый день, а иногда и по четыре раза на дню. Нервная привычка.

Мешок лука, полбутылки подсолнечного масла, немного дуранды, почти пустая емкость с медом, две банки огурцов, три картофелины и последние крохи сахара. Она осторожно достает крупную желтую луковицу и банку с медом и возвращает половицу на место. На завтрак она сварит пол-луковицы и добавит всем в чай по капельке меда. Она отсыпает немного заварки, когда раздается стук в дверь.

Сперва она не узнает этот звук, настолько он стал непривычным. Ленинградцы больше не ведут беседы друг с другом и не ходят в гости к соседям. По крайней мере, никто не приходит к ним – вся семья здесь, в квартире.

Да и опасно впускать людей в дом. Кто-то готов и убить за грамм масла или ложку сахара.

Вера берет топор, прижимает его к груди и приближается к двери. Сердце стучит так бешено, что голова начинает кружиться. Впервые за много месяцев она забывает, что голодна. Дрожащей рукой она тянется к ручке и поворачивает ее.

На пороге, словно кто-то чужой, стоит… он.

Вера во все глаза смотрит на него и трясет головой. Теперь и она, как мама, до того голодна и больна, что начала видеть призраков. Топор с глухим стуком падает на пол.

– Верушка? – произносит он.

Услышав его голос, она пошатывается, ноги больше ее не держат. Если это смерть, то она готова покориться, – и когда он подхватывает ее и сжимает в объятиях, она не сомневается, что и правда мертва. Он не позволяет ей упасть, его теплое дыхание на ее шее. Ее не обнимали уже так долго…

– Верушка, – повторяет он, и в голосе его недоумение и тревога. Он не понимает, почему она молчит.

Вера смеется. Картонный, надтреснутый смех, словно заржавевший без применения.

– Саша, ты мне чудишься?

– Я правда здесь.

Она прижимается к нему, но когда Саша пытается поцеловать ее, смущенно отворачивается. Из-за голода у нее изо рта отвратительно пахнет.

Он не дает ей отстраниться и целует с той же страстью, что и когда-то, и на один восхитительный миг она становится Верой из прошлого, двадцатидвухлетней девушкой, влюбленной в принца…

Наконец, найдя силы его отпустить, она рассматривает мужа, с трудом узнавая. Как же он изменился. Голова обрита, скулы очерчены еще резче, чем раньше, а в глазах появилось новое выражение, что-то сродни печали, которое станет печатью всего поколения.

– Ты ни разу не написал.

– Писал. Каждую неделю писал. Но письма некому доставлять.

– Тебя отпустили? Ты останешься с нами?

– Ох, Вера. Нет. – Он закрывает дверь. – Господи, как же тут холодно.

– Нам еще повезло. У нас есть буржуйка.

Саша расстегивает истрепанное пальто. За пазухой спрятаны кусок ветчины, шесть сосисок и баночка меда.

Увидев мясо, Вера чуть не падает в обморок. Она уже не помнит, когда в последний раз его ела.

Он кладет продукты на стол. Затем берет Веру за руку и ведет к кровати, стараясь не наступать на обломки мебели. Смотрит на спящих детей.

Вера видит, как к его глазам подступают слезы, и понимает почему: дочь и сын теперь совсем не похожи на тех малышей, с которыми он расстался. Они похожи на детей, умирающих с голода.

Аня поворачивается на бок, увлекая за собой брата. Она причмокивает во сне и медленно открывает глаза.

– Папа?

Она напоминает маленькую лисичку: острый нос, точеный подбородок, впалые щеки.

– Папа? – повторяет она, толкая брата локтем.

Лева тоже открывает глаза. Он не понимает, что происходит, а может,