Вера кричит, захлебывается рыданиями, скатывается в траншею, ползет наверх, а потом бежит через изрытое поле к сестре, которая лежит в грязи среди каких-то обломков. На груди у нее кусок кирпича – откуда он взялся?..

Из уголка ее рта стекает струйка крови, дыхание вырывается из груди с хриплым бульканием.

– Вера, – выдавливает она, дрожа, – я забыла, что нужно спрятаться…

– Ты должна была меня слушать, – говорит Вера. Она прижимает Олю к груди, будто надеясь своей любовью ее спасти. – Я твоя старшая сестра.

– Вечно… командуешь…

Вера целует ее, пытается стереть с лица кровь, но только размазывает грязь.

– Я люблю тебя, Оля. Не оставляй меня, пожалуйста…

Ольга улыбается и заходится в кашле. Из носа брызгает кровь, смешивается с грязью.

– Помнишь, как мы ходили…

Она умирает, не договорив.

Вера долго сидит рядом с ней на изрытой земле. Пока за Ольгой не приходят солдаты.

Тогда она снова идет копать. Не потому что ей все равно и не потому что не больно.

Просто что ей еще остается?

Глава 22

В августе Веру отпускают домой. Вместе с тысячами одиноких, растерянных женщин, сбившихся в молчаливые группы, она возвращается в Ленинград. Поезда продолжают ходить, но в них почти никогда не бывает мест, и только самым удачливым удается найти куда сесть или хотя бы встать. Снова готовится эвакуация детей, на этот раз с матерями, – но Вера больше не доверяет властям и не собирается следовать их приказам. На прошлой неделе ей рассказали, что у станции Мга немцы разбомбили еще один поезд с детьми. Она не знает, слухи это или правда, но это неважно. Достаточно знать, что такое возможно.

После двух месяцев, когда ей приходилось почти беспрерывно копать и прятаться от обстрелов, Вера стала куда жестче. Ее даже не страшат глухие деревни, через которые пролегает дорога домой. Иногда ей везет, и часть пути удается проехать на попутных грузовиках или подводах, но на везение полагаться нельзя, и почти все расстояние до Ленинграда она преодолевает пешком. Встречая солдат, она пытается расспросить их про Сашу, но никто о нем ничего не знает. Впрочем, она этого и не ждет.

Когда Вера наконец добирается до Ленинграда, то видит, что город изменился не меньше, чем она сама. Все окна затемнены и обклеены бумагой; клумбы и лужайки в парках перерезают траншеи; всюду громоздятся «драконьи зубы» – бетонные надолбы, преграждающие путь танкам. Вокруг города, точно тюремные решетки, расставлены безобразные противотанковые ежи, а по улицам строем перемещаются солдаты. Очень многие выглядят такими же измученными, как и она; они потерпели поражение на одном из фронтов и теперь формируют другой, ближе к городу. В их усталых глазах она различает тот же страх, который поселился и в ней: Ленинград оказался далеко не таким неприступным, как им казалось. Немцы приближаются…

Дойдя до своей улицы, она смотрит на дом. Он не изменился, разве что все окна теперь заклеены. Все так же шелестят листвой деревья напротив дома, а над ними по-прежнему голубое небо – того же нежного оттенка, что и яйца дрозда.

Пока она стоит там, не решаясь сделать еще хоть шаг, ее до дрожи пробирает внезапное чувство, столь же сильное, как страсть или голод.

Ей хочется развернуться и убежать, отложить страшную весть хоть ненадолго, но она знает, что это ничего не изменит, поэтому делает глубокий вдох и ступенька за ступенькой поднимается на свой этаж.

Отворив дверь легким толчком, она видит родную квартиру – такую тесную и захламленную. Еще никогда этот дом, с облупленными стенами и расшатанной мебелью, не казался ей настолько прекрасным.

А вот и мама: в выцветшем платье и застиранной косынке, почти полностью скрывающей седые волосы, стоит на кухне у печки и что-то помешивает. Когда Вера входит, мать медленно оборачивается. Лицо ее расплывается в улыбке, от которой сердце у Веры почти останавливается. Но еще больнее ей делается, когда улыбка сползает с лица матери, сменяясь страхом.

– Мама! – Лева несется к ней, на ходу роняя игрушки. Аня торопится за ним, и оба набрасываются на Веру.

Как же сладко они оба пахнут, какие они чистые… Щеки у Левы мягкие, точно спелые сливы, Вера так бы его и съела. Она обнимает детей слишком долго, слишком крепко и, сама того не замечая, начинает сотрясаться в рыданиях.

– Мама, не плачь, – говорит Аня, вытирая ей слезы, – я сберегла твою бабочку. Я не сломала ее.

Вера нехотя отпускает их и выпрямляется. Дрожа всем телом, пытаясь подавить рыдания, она смотрит на мать, продолжающую стоять в дверях кухни. Она понимает, что с этим взглядом все, что еще оставалось в ней от детства, уходит безвозвратно.

– А где тетя Оля? – спрашивает Лева, глядя мимо нее на дверь.

Ответить Вера не в силах.

– Оленьки больше нет, – говорит мама, и ее голос еле заметно дрожит. – Но мы будем помнить ее и то, что она погибла, защищая нас.

– Но…

Мама так крепко прижимает Веру к себе, что той становится трудно дышать. Обе молчат; в этом молчании, как капелька краски в воде, растекается память об Оле, и когда они разжимают объятия и смотрят друг другу в глаза, Вера все понимает.

Они не будут говорить об Оле очень долго – по крайней мере, до тех пор, пока эта боль хоть немного не притупится.

– Тебе надо помыться, – после паузы говорит мать. – И повязки на руках нужно сменить. Иди же.

Первые дни после возвращения в Ленинград кажутся Вере сном. Она снова работает в библиотеке, где вместе с другими служащими готовит к эвакуации самые ценные книги. Ей – по сути, мелкой сошке – выпадает честь подержать в руках первое издание «Анны Карениной». Сжимая в ладонях неожиданно увесистый том, она на мгновение закрывает глаза и представляет, как Анна, в драгоценностях и мехах, бежит сквозь метель к Вронскому.

Чей-то резкий оклик приводит ее в чувство. Вера, подскочив на месте, едва не роняет драгоценную книгу. Краснея, она бормочет: «Прошу меня извинить» – и снова принимается за работу. За эту неделю они упаковали больше трехсот пятидесяти тысяч драгоценных изданий и отправили в надежное место. Чердак они засыпали песком, а главные фонды переместили в подвал. Все залы, один за другим, освобождаются от книг, заколачиваются и запираются на замок, и для читателей остаются только самые тесные помещения.

К концу смены плечи у Веры ноют, а поясницу ломит после всех поднятых и перетащенных