Шрифт:
Закладка:
В октябре выпадает первый снег. Когда-то это была радостная пора: люди семьями спешили в парки, дети строили снежные крепости и барахтались в сугробах. Но во время войны все иначе. Теперь, глядя на снежинки, люди видят белые крупицы смерти, засыпающие их разрушенный город. Все оборонительные сооружения – «драконьи зубы», траншеи, противотанковые ежи – застилает прекрасный снежный покров. Город снова обрел красоту, превратился в сказочную страну с арочными мостами, покрытыми льдом каналами и белоснежными парками. Если не замечать разрушенные дома и груды обугленных кирпичей, то даже не скажешь, что в разгаре война… В семь вечера им об этом напоминают. В это время немцы начинают обстрел. Каждый день, как по часам.
После первого снегопада зима уже не отступает. Промерзают водопроводные трубы. Обледенелые трамваи застыли в сугробах. На дорогах больше не встретишь ни танки, ни грузовики, ни даже солдат. Только бедные женщины вроде Веры – кутаясь в платки, они бредут, точно беженцы, по белому городу в поисках еды. Даже собак и кошек в Ленинграде теперь не найти. И почти каждую неделю урезаются нормы по карточкам.
Вера плетется вперед. Она так голодна, что с трудом переставляет ноги, и временами у нее почти не остается желания двигаться. Она пытается забыть, что семь часов простояла в очередях, и заставляет себя думать о раздобытом подсолнечном масле и свертке с дурандой – даже жмых стал редкостью. Красные санки, которые она тащит за собой, то и дело натыкаются на какое-нибудь препятствие: камень, колдобину, вмерзший в сугроб труп.
Трупы стали попадаться ей на пути с прошлой недели: люди садятся на скамейку в парке или крыльцо и просто замерзают до смерти.
Постепенно привыкаешь не замечать их. Вере трудно уложить это в голове, но так и есть. Чем сильнее ты голоден и чем больше замерз, тем хуже различаешь хоть что-то вокруг себя, и в конце концов в поле зрения остается только твоя семья.
До дома всего пара кварталов, но от боли в груди очень хочется остановиться. Она начинает грезить, как сядет вон на ту скамейку, откинется на спинку, закроет глаза. Возможно, кто-нибудь подойдет к ней и предложит чашку горячего, сладкого чая…
Она хрипло втягивает в легкие ледяной воздух, стараясь не замечать гложущую пустоту в животе. От таких-то грез люди и умирают. Садишься ненадолго передохнуть – и больше уже не встаешь. В Ленинграде это теперь обычное дело. Начинается все с легкого кашля или загноившегося пореза, а может, с обычной вялости, желания еще чуть-чуть полежать в кровати… А потом наступает смерть. В библиотеке каждый день кто-то не приходит на работу. Все понимают, что этих людей больше нет.
Еле переставляя ноги, Вера медленно пробирается сквозь сугробы, волоча за собой санки. Она была на Неве, в полутора километрах от дома, где набрала из проруби ведро воды. Возле дома она задерживается, переводя дух, и начинает долгий подъем на второй этаж. Ведро с водой, которое она привезла на санках, а сейчас несет в руках, обдает ее холодом.
В квартире тепло. Вера сразу замечает, что еще один стул пошел на топливо. Он лежит на кухонном полу вверх тормашками, двух ножек недостает, спинка разрублена. Теперь они не смогут сесть за стол все вместе, но разве это имеет значение? Есть все равно почти нечего.
Распластавшись на полу кухни в пальто и ботинках, Лева играет в войну с железными грузовичками. При появлении Веры он поднимает голову. На миг ей чудится, что она уходила из дома на месяц, а не на день. Она смотрит на его запавшие щеки, на его огромные на съежившемся личике глаза. Он даже не похож на ребенка.
– Ты принесла поесть? – спрашивает он.
– Принесла? – вторит Аня, встает с кровати и подходит к ней, кутаясь в одеяло.
– Сегодня дуранда, – говорит Вера.
Аня хмурится:
– Только не это.
Сердце у Веры болезненно сжимается. Она бы все отдала, чтобы принести им картошку, масло или гречку. Но приходится довольствоваться дурандой. Неважно, что прежде она шла на корм скоту, что на вкус все равно что опилки и разрубить ее можно лишь топором, настолько она жесткая. Они готовят из ее стружек оладьи, которые и в рот-то с трудом возьмешь. Но все же это хоть какая-то пища.
Вера понимает, что бесполезно пытаться утешить детей. С тех пор как выпал снег, она убеждалась в этом не раз. Ее дети должны быть сильными и храбрыми, как и все в Ленинграде, без толку канючить и плакать о том, чего все равно нельзя получить. Она подходит к опрокинутому стулу и отламывает еще одну ножку. Расколов ее надвое, засовывает в буржуйку и ставит кипятиться воду, набранную в Неве. Добавляет в воду дрожжи, так удастся хоть чем-то заполнить желудки себе и детям. Это, конечно, поможет ненадолго, но хоть немного притупит голод.
Она наклоняется к Леве, чувствуя, как скрипят колени, и кладет ладонь на его кудрявую голову. Волосы сына, как и у всех, свалялись от грязи. Теперь мытье – это роскошь.
– Сегодня я расскажу продолжение сказки, – говорит она, надеясь, что Лева оживится, но он лишь вяло кивает:
– Ладно.
Голод и мороз забирают у них все силы. Вера вздыхает и с трудом, словно ей уже много-много лет, выпрямляется. Затем бросает взгляд на другой конец комнаты, где лежит на кровати мама.
– Как бабушка сегодня? – спрашивает она Аню.
Анино лицо такое бледное и исхудавшее, что глаза кажутся вылезшими из орбит.
– Молчит, – только и отвечает она. – Я дала ей попить воды.
Вера подходит к дочери, поднимает ее и крепко прижимает к груди. Даже сквозь толстую ткань одеяла она чувствует Анины кости, и сердце у нее начинает ныть.
– Моя умничка, – шепчет Вера, – ты так хорошо обо всех заботишься.
– Я стараюсь, – говорит Аня. От ее серьезного тона Вере становится дурно.
Она еще раз прижимает дочь к себе.
Пересекая комнату, Вера чувствует, что мать пристально следит за каждым ее шагом. Она страшно бледная, высохшая, бесцветная – за исключением темных глаз, прикованных к дочери.
Вера присаживается к ней на кровать.
– Я принесла нам дуранду. И немножко подсолнечного масла.
– Я не голодна. Отдай мою порцию детям.
Так она говорит каждый вечер. Поначалу Вера ей
