не дадут его духу успокоиться, но иного выхода не было. Джо он ненавидел, но не мог оставить его тело гнить, а душу испытывать муки, вот был бы на его месте тот старый моряк, тому дорога на корм бродячим псам. Несмотря на все почести, Ману закинул тела бандитов без каких-либо сильных чувств, все же он желал им смерти, тем более они ее как никто другой заслуживали.

Когда настал черед Нормана и Саманты – ее тело он обнаружил в спальне, когда ночью тайно изучал дом, – Ману сделал все как положено. Он положил оба тела на костер рядом друг с другом с особой осторожностью. Сам сел недалеко, чтобы жар пламени не обжигал лицо. Сложил ноги под собой, прислонил ладони ко лбу и стал что-то тихо шептать. Так он просидел, пока останки Нормана и Саманты не сгорели полностью, после чего подкинул еще несколько досок и отправился в дом. Огонь должен был гореть до утра, чтобы на этом месте остался только прах. Потому стоило еще позаботиться о дровах.

Угли от костра разлетались по всему двору, моментально затухая в лужах. Ветер, казалось, играл с ними. Его задачей было подхватить отдельные, ничем не закрепленные элементы и унести их как можно дальше. Пришлось даже придавить тела тяжелыми балками, чтобы их ненароком не сдуло. «Сперва дай им обратиться в прах, а потом делай с ними, что угодно», – обратился Ману к очередному порыву ветра.

Работа вышла трудоемкой. Но иначе он поступить не мог. Всю ночь приходилось вытаскивать из дома все, что хорошо горит, чтобы костер ненароком не затух и не оставил обезображенные костром тела с высохшими черными мышцами и оголенными костями. Наутро, когда ветер немного стих и успокоился дождь, Ману разворошил кострище. Прошло около восьми часов, и огонь полностью справился с телами. Прах от тел смешался с угольной пылью, превратившись в однородную массу. Ничего в этом страшного не было, рано или поздно солнце все подсушит, а ветер сдует, и каждый дух найдет свою дорогу.

Постояв еще немного на заднем дворе, Ману приложил ладони ко лбу и сделал поклон, после чего удалился в дом, чтобы немного отдохнуть и приступить к поискам. Теперь особняк семьи Бруксов казался действительно брошенным. Не осталось следов, указывающих на то, что здесь кто-то жил.

Ману примерно определил центр дома, этим местом оказалась комната, куда попадаешь из коридора с главной дверью и где была лестница, ведущая на второй этаж. В этом месте он лег на пол и закрыл глаза, стараясь сосредоточиться на внутреннем Голосе, который по-прежнему молчал.

7

Пити стоял у небольшой плиты и варил похлебку, которой планировал поужинать и накормить свою подружку, когда Август очнулся.

Пробуждение было иным, не таким болезненным, как в прочие разы. Главное, что перед глазами не было пелены, Август впервые видел комнату, пусть света было мало, но все-таки он понимал, что находилось вокруг него. Стало понятно, что лежал он не на кровати, а на нескольких тюках сена, покрытых шкурами животных с отвратительным запахом и серой простыней, которая когда-то, возможно, была белой. Цветов в руках не было. Как и не было таинственного гостя. В каком он был пальто? Август не помнил.

Интерьер был убог. Заколоченное досками окно с накинутой тканью, покосившийся стол с мертвой старухой за ним. Старый кухонный шкаф с маленькой почерневшей от сажи плитой и, собственно, сама кровать из сена. В комнате было две двери, одна вела, как подумал Август, на свободу, вторая – в комнату, откуда раздавался женский плач. В его реальность он верил, пусть он и был в каждом сне.

Спина и руки прострелила сильная боль, как только Август попытался подняться. Это заметил Пити и отбросил чугунок, из которого на всю комнату распространялся явный аромат тухлятины. Он шел навстречу Августу, игнорируя его просьбы о помощи. Пити помогал ему, пусть по-своему, но все же искренне веря в это, и отпускать не хотел. Потому он взял очередной флакон и наполнил шприц. От многочисленных уколов игла погнулась, превратившись в подобие рыболовного крючка. Несмотря на мольбы своего пациента, он сделал укол в ногу, предварительно разодрав кожу чередой неловких попыток, после чего, не дожидаясь реакции Августа, вернулся к готовке.

Получив очередной укол, Август закрыл глаза. Но, как и в прошлый раз, лекарство не обожгло его вены, а лишь надулось пузырьком под его кожей. Место укола разболелось, но никаких осложнений не последовало. Август лежал с закрытыми глазами в ожидании подходящего момента. Он не знал, как отреагирует его тело на попытку бегства. Но попытаться однозначно стоило.

Закончив приготовление, Пити разлил содержимое кастрюли по двум мискам, одну из которых он взял в руки и скрылся за дверью. Другого шанса могло и не быть. Август напряг все свои мышцы и попытался встать. Вышло не очень. Ноги и руки дрожали, сейчас он походил на новорожденного олененка, который только учился ходить. Что-то лопнуло в бедре, возможно, шарик с жидкостью под кожей, но за этим последовала сильная боль.

Встав на обе ноги, Август все еще придерживался за кровать. Резкая физическая активность вызвала головную боль и вернула тошноту. Усилились и запахи с цветами. Теперь старая землянка пестрила и пахла так, как во время уколов. Август сделал шаг, тело шатало из стороны в сторону, но все еще сохраняло равновесие.

Еще пару шагов, уже лучше, ноги вспомнили свое назначение, однако мозг посылал сигналы, что вот-вот отключится, для него это приключение было не по зубам. До двери оставалось совсем немного, Август старался считать про себя, чтобы оставаться в сознании. Пришлось вонзить отросшие за эти дни ногти в ладони, чтобы боль напомнила ему, что он все еще живой.

У двери он схватился за брусок, которым Пити перекрыл дверь от нежелательных гостей. Петли, на которых он висел, заскрипели, но все же удержали ослабшего беглеца. Оставался последний рывок – вытащить брус и бежать в любую сторону, что оставалось сил. А оставалось их совсем немного.

Август постарался его поднять, но остановился, когда услышал за спиной голос:

– Что же ты, дружочек, ты еще не здоров, приляг, я сделаю еще укольчик.

Август развернулся и облокотился спиной к двери. Он посмотрел на свиноподобного мужика перед собой, изо рта которого вылетал противный, совсем не подходящий ему голос избалованного ребенка. Августа охватило чувство безнадежности, и он, выдохнув ругательства, запрокинул