роль. И эта сторона твоей личности, блестящая, раскрепощенная, убедительная…

– Сильная.

– Да, сильная. Это тоже ты. Но поскольку она так напоминает тебе о брате и связанных с ним неприятных воспоминаниях, ты хочешь вычеркнуть ее из своей жизни. С самого детства тебе рассказывали страшилки, что все Альвары страдают наследственным психическим заболеванием, однако это всего лишь истории, их невозможно доказать. У тебя есть выбор: принять навязанную роль или дать отпор. Сказать себе: «Это не моя жизнь. Я отказываюсь жить так, как мой отец и его предки». Ты не похож на них. Тебе не предначертано страдать от ДРИ.

– Но Альвар по-прежнему существует в моей голове, я не могу его выключить. Он живет собственной жизнью.

– Нет, Рамиро, это самообман. Ты внушил себе, что твоя психика раскололась после травмирующего события, которое, в силу отсутствия жизненного опыта, ты не смог осознать. В тот последний год, когда ты заботился об Альваре, он был жесток с тобой, а ты – слишком молод, чтобы нести подобное бремя в одиночку. Ты решил следовать единственному образцу, который имел перед глазами, – образцу своего отца, хотя понимал, что это губительно. Теперь ты взрослый и разумный человек, так перестань ненавидеть своего альтера; он не твой брат. Это проявление твоей сущности, которая искала выхода и смогла завоевать сердце Эстибалис. Тебе нужно интегрировать Альвара, а не отталкивать его или пытаться убить, как ты сделал, переписав хронику. Возьми у него лучшее и присвой себе.

– Как?

– Если тебе сложно изменить свой образ мыслей, начни с образа жизни. Выйди из башни. Делай то, что, по твоему мнению, сделал бы он, только теперь помни, что на самом деле это ты. Снова займись верховой ездой, ты ведь любишь кататься. Заставь себя каждый день ходить в Угарте, тебя там ценят и уважают. Не обязательно жить отшельником, не бойся, что начнешь соблазнять каждую встречную. Ты влюбился в Эстибалис с первого взгляда. Ты, а не Альвар. Неуверенность в себе заставила тебя надеть сутану, снять очки и причесаться, как Альвар, когда ты увидел ее на парковке. Но это ты собирался есть петушиные гребни, потому что тоже любишь роскошь, вкусную еду, красивые виды и хорошую литературу.

– Пожалуй, ты прав… – неуверенно согласился Рамиро. – Теперь я припоминаю наш с ней полуночный разговор у грота в парке Флорида. В первый раз, когда Эстибалис посмотрела на меня так, словно я ей нравлюсь, я подумал, что недостаточно хорош для нее, и неделями гнал от себя это воспоминание. Тем не менее оно все время сидело у меня в голове, ожидая подходящего момента. Прямо как наша первая ночь в башне, когда…

– Можешь не продолжать.

Я смущенно кашлянул, молча умоляя его оставить воспоминания об их первой ночи при себе.

Но Рамиро дрожал, стоя рядом со мной. В какой-то момент нашего разговора он расклеился и заплакал. Тихо, не издавая ни звука. Ему пришлось снять запотевшие очки, чтобы вытереть слезы. Затем он вновь сел в инвалидную коляску, не сводя взгляда с треснувшего надгробия.

– Значит, это не Альвар, а я сам… Я копировал то, чем восхищался и что ненавидел в нем.

Я покачал головой.

– Только то, чем восхищался. Альвар, которого я встретил, не был холодным или грубым. Потому что в роли Альвара был ты, а ты не такой. Возьми у него лучшее, но признай, что это всегда был ты.

Я боялся, что истина поразит его, как молния, однако она возымела обратный эффект, вновь сплавив расколотые части воедино. Рамиро посмотрел куда-то поверх могилы своего брата; напряженная гримаса исчезла с его лица. Он широко улыбнулся, как ребенок, впервые увидевший восход солнца. Думаю, он понял, что жизнь необязательно должна причинять боль, к которой он привык.

– У тебя необыкновенный мозг, – сказал я, толкая инвалидное кресло к выходу с кладбища. – Ты непременно найдешь способ выпутаться из всей этой лжи. Сейчас мы пойдем к башне, чтобы ты посмотрел на нее новыми глазами, а потом я отвезу тебя обратно в больницу.

44. Часовня Санта-Марии

Дьяго Вела

Лето, 1199 год от Рождества Христова

Аликс поглаживала свой живот, пока мы стояли на рыночной площади возле Санта-Марии и пораженно смотрели на тридцать четыре савана у наших ног. На городском кладбище не осталось места. Внутри церкви Сан-Мигель вскрыли несколько гробниц, а на крошечном кладбище Сан-Висенте старые кости сдвинули в сторону, чтобы освободить место для новых обитателей.

– Во всех семьях кого-то потеряли, – сказала Аликс, устремив взгляд в пустоту. – Семнадцать детей остались сиротами. Каждая гильдия позаботится о своих, но Милия кормила новорожденного грудью, а Тельо тоже погиб. Я заплачу торговке рыбой, чтобы она выкормила ребенка, и, если понадобится, сама буду его кормить, когда у нас родится дочь.

Я кивнул. Аликс была убеждена, что родится девочка. Время от времени она тайком ходила на кладбище Сан-Мигель к могиле, разделенной стеной на две части: половина надгробной плиты находилась в Вилье-де-Сусо, а половина – в Новой Виктории. Аликс оставляла на ней веточки лаванды и красную шерстяную нить в память о Йеннего, словно говоря: «Вернись, сынок, твоя мама тебя не забыла».

Однако Йеннего был далек от ужасов, пережитых нами после отбитой атаки. Я отчасти испытывал облегчение оттого, что ему не пришлось страдать, как другим детям, которые бродили по улицам и звали своих родителей, пока кто-нибудь из соседей не предлагал им кусок хлеба и несколько добрых слов.

Священник Санта-Марии помолился за всех, кого мы потеряли. Затем горожане разошлись по домам и мастерским, многие из которых превратились в пепел или руины. От целой жизни тяжких трудов остались только обломки.

Аликс пошла проведать бабушку Лусию. Ее дом выстоял, как и наш, но старуха всегда боялась грохота и не переставала твердить, что гром, который мы слышали утром, вернется.

Пока Аликс отсутствовала, я проскользнул в церковь: мне хотелось покоя, хотя, возможно, я просто искал место, где не пахло дымом и кровью.

Горожане разошлись. Последняя горящая свеча отбрасывала пляшущие тени на стену рядом с алтарем. Вдруг я понял, что не один, и разглядел хорошо знакомую молчаливую фигуру: Нагорно стоял на одном колене и плакал. Заинтригованный, я подошел ближе.

– Я никогда не молился ему. Человеку на кресте, – не оборачиваясь, сказал брат. Он всегда узнавал меня – по шагам ли, по запаху, не важно. – В душе я по-прежнему язычник.

– Как и я. Однако когда я прошу ответов у Отца-Солнца и Матери-Луны, они тоже молчат, как и эта фигура,