ад, а дьявол кроется в деталях договора, напечатанных мелким шрифтом.

Я вовсе не претендую на моральное превосходство. Личности вроде меня видят такие вещи яснее лишь потому, что имеют возможность наблюдать за однотипными примерами, разбросанными среди множества миров, а не потому, что мудрее или культурнее. И даже понимая первостепенное значение деталей, я вынужден признать, что именно из мелочей, из суеты и вздора нашего бытия неминуемо рождается погибель, как восстает из океанского хаоса громадная волна-убийца.

Желание копаться в подробностях однажды меня погубит. Детали всегда забирают свое.

Существует много разновидностей капитализма – как и социализма, да и любогоизма, если вдуматься. Одно из важнейших различий между целыми группами абсолютно на первый взгляд капиталистических обществ – хотя различие это основано на несущественной, казалось бы, детали – связано с тем, кто́ управляет рынком: частные фирмы и товарищества или же акционерные компании с ограниченной ответственностью.

Я бы солгал, заявив, будто с детства увлекаюсь экономикой, однако, исходя из сведений, почерпнутых мной за прошедшие годы, возникновение компаний с ограниченной ответственностью означает одно: у людей появляется возможность рисковать по-крупному чужими деньгами, а если что-то идет не так – человек просто сбегает от долгов, потому что компания по какой-то причине считается самостоятельным лицом, и ее долги умирают вместе с ней (в случае с товариществом такая сказочка не прокатит).

Сущий бред, ей-богу. Раньше меня удивляло, как законодательная власть может подыгрывать столь откровенному надувательству и даже наделять его легальным статусом. Тогда я был слишком наивен; теперь-то понимаю, почему все эти властные карьеристы в парламентах поддерживают подобное.

Несмотря ни на что, реальности, где процветают компании с ограниченной ответственностью, прогрессируют быстрее, чем другие типы миров, хотя их развитие идет менее гладко и надежно, а порой приводит к катастрофам. Я изучал этот вопрос, и, если честно, цель средств не оправдывает. Однако попробуйте сказать это тем, кто поддался соблазну безумных мечтаний; такими людьми движет слепая вера, их постоянно ублажает невидимая рука.

Я ногой отодвигаю ящик из-под колы в сторону, и дверь холодильной камеры с глухим стуком захлопывается.

Кухня в Палаццо Кирецциа поражает своими размерами. Здесь тоже, разумеется, нет электричества и других исправных источников энергии, однако в шкафах полно столовых приборов, а кладовые набиты консервами. Я зажигаю свечу и открываю банку с зеленым горошком.

Расслабившись, обнаруживаю в себе тягу узнать, сколько горошин умещается в ложке. О нет! Я-то решил, что избавился от этого изъяна.

Пытаюсь проигнорировать бредовый порыв и спокойно поесть, но ложку как будто прижимает к тарелке невидимая сила, а перед лицом словно возникает мембрана, не позволяющая поднести еду ко рту. Как ни абсурдно, мне проще смириться и сосчитать горошины.

Я не могу получить точные данные, просто таращась на ложку с медленно оседающей горкой горошин (хотя уверен, мои прикидки оказались бы близки к финальному результату), поэтому мне приходится высыпать содержимое на тарелку и пересчитать там. В тусклом свете единственной свечи это не так просто, как кажется. Чтобы не ошибиться, я разбиваю горошины на кучки по пять штук. Закончив подсчеты, понимаю, что обратно в ложку эти горошины не собрать. Тогда я смешиваю их с общей массой горошка на тарелке и зачерпываю новую порцию. Думаю, первая ложка содержала вполне типичное число горошин. Вторая тоже выглядит типично, а значит, горошин в ней примерно столько же.

Или нет? Я злюсь на самого себя, в полупустом животе бурчит, и все-таки желание знать перевешивает. Была ли первая ложка типичной? Можно ли полагаться на изначальные данные? Я вновь высыпаю горошек из ложки на край тарелки и тщательно подсчитываю. Горошин чуть больше, чем было в первый раз. Я вычисляю среднее, но уже в процессе понимаю, что двух ложек мало. Нужен еще один пример. В конце концов, для триангуляции необходимы три величины.

Количество горошин в третьей ложке примерно равно среднему арифметическому первых двух – идеальное попадание, верный знак, что нужное число найдено. Решив больше ерундой не заниматься, съедаю горошек из третьей ложки. Сработало. Я снова могу спокойно откинуться на стуле. С облегчением выдыхаю через нос, пока мои зубы и язык перемалывают отдельные горошины в клейкую массу. Я глотаю ее и, наклонившись над столом, зачерпываю следующую ложку piselli piccoli. Пламя свечи дрожит, словно от холода.

Я роняю ложку на тарелку и, глядя на свечу, погружаюсь в воспоминания.

Вот только это уже не воспоминания. Это…

Я наблюдаю, как она проводит ладонью над зажженной свечой, поглаживая желтое пламя: веер пальцев порхает в жарком воздухе, раскаленная сердцевина трепещет, но плоть остается нетронутой. Огонек отклоняется то влево, то вправо, подрагивает, выпуская к сумрачному потолку колечки сажистого дыма, а она продолжает медленно водить рукой над эфемерной слезинкой пламени.

– И все-таки для меня разум – это прежде всего концентрация, – произносит она. – Представь себе увеличительное стекло, которое фокусирует лучи света в одной точке, пока не загорается огонь – пламя разума. Самосознание рождается путем сгущения реальности. – Она вскидывает взгляд. – Понимаешь?

Я неотрывно смотрю на нее.

Она рядом, прямо здесь, прямо сейчас.

Это не воспоминание, не флешбэк. Конечно, мы приняли кое-какие наркотики, которые все еще действуют, однако происходящее на дурман не спишешь. Все вокруг такое яркое, мгновенное, живое. Одним словом – реальное.

Склонив голову набок, она приподнимает одну бровь:

– Тэм? Ты меня слушаешь?

– Слушаю.

– Тебя как будто что-то отвлекает, – тихо замечает она и поплотнее заворачивается в простыню.

Набрав в грудь воздуха, она собирается сказать что-то еще…

– Нет разума в отрыве от контекста, – опережаю ее я.

Между бровями у нее мгновенно проступает морщинка.

– Я как раз… – Все еще хмурясь, она убирает ладонь от свечи; пламя ярко-желтым щупальцем тянется за ее пальцами, словно отказываясь их отпускать. – Я тебе об этом уже рассказывала?

– Не совсем. – Я наблюдаю, как огонек свечи принимает прежнюю форму. – То есть, не то чтобы… Нет.

Она глядит на меня то ли растерянно, то ли с подозрением.

– Гм-м… – произносит она. – Что ж, ты прав. Представь себе увеличительное стекло: оно отбрасывает тень на область рядом с объектом фокусировки, и это темное пятно – расплата за концентрацию на чем-то конкретном. Так и мы забираем смысл из окружающего мира, чтобы силой разума сосредоточить его в нас самих.

(Ее волосы…)

Ее волосы – водопад рыжевато-каштановых кудрей – деликатным нимбом обрамляют склоненное набок лицо и ниспадают на плечи, приоткрывая стройную шею. В ее глубоких, карих с рыжинкой глазах, издали почти черных, отражается ровное, безмятежное пламя, словно иллюстрируя ее идею о природе