стоял молодой человек с объемистым вещмешком – парню повезло, что такую поклажу разрешили взять в салон. Судя по военной форме, это был солдат-срочник. Мы прошли еще немного.

Подруга сжала мою ладонь. Улыбнулась.

Меня одолевали тревожные, едва ли не предательские мысли. Христианские террористы, заключил я – да и прочие тоже, – в чем-то правы. Нет, я не отрицал, что в целом они заблуждаются и творят зло или что общество должно бороться с ними всеми возможными способами, включая чрезвычайные, однако я спрашивал себя: а мы чем лучше?

С прискорбием я заключил: все люди одинаковы. Мы истекаем кровью, горим, молим о пощаде, кричим, ведем себя похоже. Не важно, виновные или нет. Без разницы, какой расы. Разве что пол имел значение, да и то небольшое. Среди христианских террористов, конечно, было много фанатиков, однако я начал сомневаться, что они фанатичнее «наших» экстремистов, которые закидывали коктейлями Молотова их общины или распинали целые семьи на затерянных фермах.

Простые христиане, застигнутые врасплох в своих церквях, в кругу родных или друзей, ничем не отличались от иных людей. Мы все походили друг на друга. Мы, человеческие существа, почти без исключения были слабыми, нечистыми на руку, жестокими, эгоистичными и подлыми. Мы могли пойти на что угодно, лишь бы избежать боли, тюрьмы и смерти, – даже подставить абсолютно невиновных.

В этом и заключалась наша правда. Мы все были одинаковы.

Разницы никакой. На действия, направленные против нас, мы отвечали такими же действиями. Я наблюдал это сотни – тысячи – раз.

Что же толкало христианских террористов к столь отчаянным деяниям, столь ярому фанатизму? В любом обществе, в любой большой группе людей, в рамках любой распространенной религии имелись подгруппы, которые первыми ломались под давлением, что и влекло за собой насилие, экстремизм. Откуда же бралось это давление изначально? Кто его создавал?

И разве мы – обычные, достойные люди, работники служб безопасности или, к примеру, моего отдела – повели бы себя по-другому на месте террористов, если нас с ними, допустим, перепутали бы в роддоме?

Я по-прежнему верил, что занимаюсь нужным делом, однако подобные вопросы терзали меня все чаще.

В голове нашей медленно ползущей очереди, между двумя работающими стойками паспортного контроля, стоял большой, высотой где-то мне по бедро, пластиковый контейнер, в котором лежали ножи, пинцеты, металлические инструменты, а также другие вещи, конфискованные у незадачливых пассажиров, не знавших о нынешних запретах. Свободного места в контейнере почти не осталось. Я задумался, будет его содержимое продано в магазинах подержанных товаров, отдано на переплавку или попросту выброшено.

Когда до контейнера оставалось метров пять, молодой солдат вышел из очереди и махнул удивленному сотруднику аэропорта, проверявшему паспорта. Юноша что-то затараторил. Интонация – скорее доброжелательная и шутливая, нежели печальная или раздраженная. Я решил, что он опаздывает на рейс и объясняет, что хотел бы пройти поскорее, иначе ему припишут самовольную отлучку.

Я оглянулся. Ближайший полицейский направлялся к началу очереди, где солдат уже дошел до контейнера и что-то втолковывал служащему. Свой набитый вещмешок он поставил на пол, после чего заложил руки за голову и расправил спину, тем самым неосознанно спародировав позу, которую, несомненно, попросит его принять полицейский, если парень продолжит попытки влезть вперед остальных. Вокруг уже слышался недовольный ропот.

Большой вещмешок по-прежнему лежал у контейнера, полного острых предметов.

Я до сих пор не знаю точно, почему так отреагировал. Я закричал, потом каким-то образом понял, что времени нет, и толкнул подругу в сторону, к стене, пытаясь заслонить ее собственным телом.

Это все, что я помню.

Молодой солдат был христианским террористом, бомбистом-смертником. В его вещмешке лежало взрывное устройство. И хотя бомба не содержала шрапнели, за счет предметов из контейнера ее поражающая способность возросла.

Не считая террориста, погибло тридцать восемь человек. Среди них – оба служащих паспортного контроля и полицейский, который как раз подбегал, чтобы разобраться. Все, кто стоял перед нами в очереди, умерли мгновенно, выжил лишь младенец, спавший в рюкзаке-кенгуру. В радиусе трех-четырех метров от меня погибли почти все. Моя подруга прожила еще пять дней. Я примерно столько же пролежал в критическом состоянии, а затем еще месяц – в отделении интенсивной терапии. Я лишился левого глаза, левой ноги и обеих барабанных перепонок.

Самым трагичным и в какой-то мере беспросветным был тот факт, что военную форму молодой бомбист не украл – его действительно призвали в армию. Его состоятельная, интеллигентная семья не вызвала никаких подозрений. Парень получил безупречные рекомендации и успешно прошел все этапы проверки, включая психологические тесты. В христианство он обратился тайно, лишь за несколько месяцев до теракта. Когда я узнал об этом, меня окончательно охватило уныние, хотя и раньше, разумеется, я пребывал не в лучшем настроении.

Прошло две недели с тех пор, как меня перевели из палаты интенсивной терапии в обычную. Боль еще полностью не утихла. Я дремал на койке, и вдруг меня разбудила женщина. Низенькая, с выдающимся бюстом, хорошо одетая и сильно надушенная. Я не узнал ее и задумался, все еще сонный после обезболивающих, не одна ли это из моих субъектов явилась посыпать соли мне на раны?

Она взяла меня за руку, как будто хотела прощупать пульс, затем обхватила запястье плотнее, и тут, не успев опомниться, я очутился в совершенно другом месте.

Транзитор

Мой новый приятель Эдриан вызвался поддержать меня лично. Сейчас он в пути. Хотя прибудет в лучшем случае ближе к вечеру.

Какое-то время я слоняюсь по пустынному дворцу, чувствуя себя пленником его роскошных залов и опасаясь себя выдать: вдруг за мной кто-то наблюдает? Тем не менее покидать эти стены я не спешу. Здесь я как будто в безопасности, несмотря на ассоциации с тюрьмой и растущие шансы быть пойманным, если задержусь. Спустившись на первый этаж, останавливаюсь перед большой холодильной камерой. Питание отключено, внутри темно и сухо; толстую, с уплотнителем, приоткрытую дверь подпирает завернутый в целлофан ящик с кока-колой. Я вдруг с трепетом вспоминаю, как прибыл сюда во время снегопада, как встретил свою пиратку, как впервые ощутил уникальный амбр этого места.

В начале первого визита, еще ничего не зная об этом мире и улавливая лишь намеки на его истинную сущность, я бы охотно поставил чей-нибудь последний доллар на то, что здешние обитатели – корыстолюбцы, которые превозносят и даже боготворят свободную погоню за материальными благами и достоинства денег как таковых. Не в качестве официальной религии, разумеется: людям нравится считать себя менее приземленными. Хотя это как посмотреть. Благими намерениями вымощена дорога в