скорее он сможет осуществить свой план. Перспектива разделаться с сыновьями Герая, чтобы после его смерти захватить земли по правому берегу Амударьи, пьянила лучше вина, возбуждала до дрожи, до сердцебиения, наполняла восторгом. Скоро все несметные богатства Кушаншахра достанутся ему, потянутся в Бактру караваны с самоцветами, нефритом и лазуритом…

В последний перед играми день Куджула и Октар с рассвета находились в царской конюшне, где для их лошадей выделили стойла. Помещение отличное: светлое, с высоким потолком, переборки из дерева, пол устлан сухой просяной соломой.

Куджула проводил здесь почти все время после приезда, ухаживая за гнедой аравийской кобылой и караковым степным тарпаном.

Аравийка из далекого Неджда была хороша: с красивой сухой головой, широкими ноздрями и выпуклыми, полными огня глазами. Наклоненные назад лопатки, косые бабки, тонкие крепкие ноги – казалось, природа создала ее специально для стремительного изнуряющего бега. Ни один рысак не мог сравниться с ней в быстроте и выносливости. Единственный недостаток – боялась воды, похоже, натерпелась страха, пока арабы перевозили ее на утлой тариде[43] через Персидский залив.

Тарпан был пониже в холке, жилист, с короткими сильными ногами, а главное – норовист и буен, подпускал к себе только Куджулу. Плотный, приземистый – не красавец, зато на таком сподручней подхватывать с земли тушу козла. Его специально готовили для бузкаши – козлодрания – и не выхолащивали, чтоб был злее.

Конь для бузкаши – это всегда особый конь, надежный и сильный, поэтому ценится очень высоко. Он не отступит под напором соперников, вынесет хозяина из любой свалки, может с места рвануться в карьер и мгновенно развить бешеную скорость. Хозяин никогда не позволит сесть на такого коня постороннему человеку, женщине или ребенку и ни за что не станет использовать его для домашних работ.

Любой взрослый тарпан – это, по сути, выродок, урод с железным здоровьем. Лишь каждый десятый дикий жеребенок доживает до пятилетнего возраста. Остальные гибнут от стужи, непогоды, бескормицы и волчьих зубов. Но зато какой боец! Если тарпан выжил в степи – ему не страшны никакие невзгоды, он вытерпит все.

Сначала Куджула по очереди «проехал» обоих коней по двору – то шагом, то рысью. Потом отвел к Балху, где на мелководье очистил стрелки и роговицу копыт от грязи деревянным ножом, обмыл копыта и берцы, а затем полностью окатил водой из бурдюка. От удовольствия тарпан заржал, подняв морду к небу… и похотливо покосился на стоящую рядом кобылу. Куджула со смехом потрепал его по жесткой торчащей гриве. Пришлось развернуть жеребца в сторону, чтобы отвлечь, пока тот не забаловал. Неподалеку Октар соломой обтирал двух бактрийских скакунов. Купать лошадей не стали, вода еще холодная.

В конюшне, разумеется, имелось все необходимое: скребницы, суконки, крючки для чистки копыт, банки с мазями, костным салом и прочее. Чувствительная кожа аравийки не терпела грубого ухода, поэтому он чистил ее конским хвостом, а не щеткой. С тарпаном дело обстояло проще – недавно объезженный трехлеток был покрыт волнистой, почти курчавой шерстью, так что не боялся никаких скребниц.

Разведя коней по стойлам, Куджула напоследок каждому положил на подошву копыт свежего коровьего навоза, а сверху обмазал смесью из желтого воска, сажи и дегтя. Зачерпнул из яслей овса, пожамкал в руке, понюхал. Хорош: с тонкой, ровной и блестящей шелухой, при разломе белый, не пахнет. Еще раз подошел к гнедой, ласково и довольно похлопал по крупу – готова!

Наконец наступило новолуние.

На рассвете за стеной шахристана загрохотали литавры, послышались призывные крики, а затем громкое хоровое пение. Ворота распахнулись. Оттуда вывалилась толпа мобадов в фетровых шапочках и длинных белых рубашках, подпоясанных священным поясом кусти. Они облепили створки ворот, заполнили всю площадь, размахивая пучками ивовых прутьев и расталкивая зевак.

Когда путь был расчищен, показалась торжественная процессия эрбадов.

Жрецы шли в окружении барабанщиков, которые охаживали ладонями подвешенные на шею цилиндрические дамамы и прижатые к боку, похожие на огромные чаши томбаки, виртуозно били в большие плоские дафы.

Сазандары цепляли ногтями струны грушевидных тамбуров и дотаров, водили смычками по струнам каманч, извлекая из них тончайшие звуки, которые сливались в затейливую, пронзительную мелодию.

Духовые деревянные неи издавали чарующее жужжание – словно где-то над головами кружится огромный пчелиный рой. Музыка завораживала, гипнотизировала, проникала в самое сердце.

Праздничная процессия, состоящая из священников и знати, двигалась от храма Артемиды-Анахиты к предместьям. Впереди вышагивал Мобад мобадов в длинном белом одеянии и высоком остроконечном колпаке с башлыком. Двое эрбадов держали над его головой привязанные к шестам страусовые перья, через каждые несколько шагов торжественно и строго выкрикивая: «Дастур! Дастур![44]»

В центре толпы четверка волов тянула украшенный дорогими тканями помост на колесах с большой деревянной фигурой Анахиты. Богиня плодородия была изображена обнаженной, лишь на голове возвышался круглый колпак, с которого на спину свешивался длинный шелковый шлейф. Руками она поддерживала маленькие груди, перетянутые лентой с золотыми бляшками и стилизованной маковой коробочкой в центре перекрестия.

Толпа росла по мере продвижения по рабаду, сквозь сады, мимо эргастериев, искусственных прудов. В нее вливались горожане, паломники, жители окрестных сел. Бактрийцы, греки, чужеземцы… Народ радовался празднику, предвкушая конные игры.

В долине Балха все было готово к состязаниям.

Вскоре статую Анахиты втащили на заранее приготовленный холм из самана, обложенный дерном и политый водой, перед которым установили алтари, да еще навалили кучу хвороста. Возле походных алтарей стояли заранее освященные кувшины для ритуальных возлияний, а также чаши для подношений.

На покрытых коврами дощатых трибунах разместились свита царя и знать.

Поодаль расположился лагерь паломников – над многочисленными шатрами курился сизый дымок. Гонимый ветром, он метался по долине, сливаясь в вышине в полупрозрачное марево. Еще дальше, уперев оглобли в землю, теснились тысячи повозок – с большими колесами, крытые шкурами или рогожей.

Не все скифские племена, завоевав чужую страну, перешли на оседлый образ жизни и построили города. Многие продолжали заниматься скотоводством, кочевали в кибитках вместе со стадами овец и табунами лошадей по межгорью Паропамиса да пустынным равнинам Арахосии. В Бактру они пришли с зимовок в низовьях Хирменда.

За трибунами слуги разбили шатер для провизии, амфор с вином и посуды. Царские повара прямо на земле рубили освежеванные бараньи туши на куски, закидывали мясо в большие котлы, размешивали варево палками.

Едкий дым костров смешивался с дразнящим запахом вареной баранины, щекотал ноздри людей, сводил с ума голодных псов.

Шум, гвалт, ржанье лошадей, лай собак – долина продолжала заполняться людьми и животными. Воины окружили поле кольцом, не позволяя зрителям подойти вплотную