«Отличное время для дальнего похода», – думал он.

2

На четвертый день отряд подошел к Тармиту, после чего переправился по наплавному мосту на левый берег Амударьи.

Весенний ветер шевелил волосы, забирался под воротник, холодил шею. Впереди лежала враждебная горная страна Паропамис, которую эллины называют «Индийским Кавказом», а персы – «Саттагидией».

Сразу за мостом заточенными бревнами ощетинилась застава Гондофара. Угрюмые бородатые воины в кольчугах и остроконечных скифских колпаках с башлыком угрожающе окружили кушан.

Они мало чем отличались от воинов Тахмуреса: такие же льноволосые и светлоглазые, на таких же приземистых степных конях. Командир в доспехах катафракта с показной небрежностью развалился в седле, смотрит исподлобья, ухмыляется. У бедра на волосяном жгуте висит вяленая голова с открытым ртом: безглазая, сухая кожа натянута на скулах, белые зубы ощерились. Тахмурес покосился на нее, по серебряной серьге в ухе он узнал сотника, боевого товарища.

«Дорожит трофеем, сволочь, – негодующе подумал кушан. – Видать, получил за убитого хорошую награду».

По команде ассакены[30] разом натянули луки, целятся прямо в лицо. Казалось, еще мгновение – и тягостная тишина сменится свистом летящих стрел. Кушаны словно окаменели, ни один не дрогнул. Тахмурес заранее предупредил своих, что прием будет холодным – еще зимой здесь шли бои.

Он примирительно поднял руку, а затем, стараясь держаться непринужденно, сказал:

– Мы идем в Бактру на игры Анахиты. Я – старший сын Герая. Это мой брат, – Тахмурес показал рукой на Куджулу. – Он останется заложником у Гондофара, потому что так решили оба царя.

Катафракт внимательно оглядел кушан. Оценил куртак[31] Тахмуреса из фригийской парчи, широкий кушак, украшенный жемчугом и золотыми бляшками со вставками из сердолика, бирюзы и лазурита, пунцовый шелковый сарапис[32] Куджулы под стеганым халатом, дорогое оружие у обоих. Но он медлил из мести, чтобы унизить непрошенных гостей.

Наконец спросил:

– Тамга[33] есть?

Повисла тяжелая пауза. Ни один из командиров не хотел двинуться первым, это было бы оскорбительно. Наконец Тахмурес, сохраняя каменное выражение лица, тронул поводья. Его конь сделал несколько шагов вперед и приблизился к командиру разъезда. Тот даже не шевельнулся, насмешливо глядя в глаза кушану. Скрипнув от досады зубами, Тахмурес достал заткнутый за пояс деревянный футляр. Затем перегнулся с седла, чтобы протянуть ассакену письмо. Тот развернул обшитый красной бахромой кусок пергамента с личной печатью Герая, неторопливо прочитал послание, снова свернул его и передал кушану.

Приказал воинам опустить луки.

– До Бактры два дня пути. Пойдете под конвоем, а то можете и не добраться, – сказал он, криво усмехнувшись. – Вам тут не рады.

Потом зло зыркнул на кушанский штандарт: золотая собачья голова, сзади полощется длинный матерчатый хвост.

– Дракон зачем? Чтоб определять направление ветра, когда из луков палить начнете? Так ведь не война, или…?

Каверзный вопрос повис в воздухе.

Тахмурес спокойно ответил:

– Царский знак. Может, нам и мечи выбросить? Мы не военнопленные, пришли добровольно и без злого умысла. В тамге все написано. Хочешь, чтобы я вслух прочитал?

Катафракт презрительно сплюнул. Он помнил шелест кушанской стрелы, которая оставила на скуле длинную рваную рану, оторвав кусок уха. Но царская тамга делает непрошеных гостей неприкосновенными, поэтому придется подчиниться обстоятельствам.

Рявкнул на солдат. От разъезда отделились десять всадников, встали сбоку от кушан. Еще один, пустив коня в галоп, помчался в темнеющую степь предупредить Гондофара о посольстве.

Отряд Тахмуреса двинулся по прибрежным пескам на запад вдоль плесов и заводей Амударьи. Шли до вечера, потом разбили шатры у воды, напоили и накормили коней, поели сами.

Над рекой бушевал багряно-красный закат. Облака словно горели, а вместе с ними горела река. Казалось, огонь поднимается из глубины, растекается раскаленными разводами под водой и вот-вот вырвется на поверхность, перекинувшись на кусты чингиля, которые вспыхнут ярким пламенем, так и не успев расцвести.

Куджула не мог заснуть. Долго ворочался под бурнусом, вспоминая злые глаза ассакенов, натянутые луки, мертвую оскаленную голову. Ему исполнилось восемнадцать, но еще не приходилось участвовать в сражениях. Каждый раз, отправляясь в боевой поход, отец брал с собой только Тахмуреса.

Сегодня Куджула впервые увидел лица врагов. Он не струсил, но в первый момент ощутил в груди странную легкость, словно сердце перестало биться. А потом им овладел юношеский азарт: вот же они – рядом, на расстоянии вытянутой руки. Он может выхватить меч, с криком броситься на них, а уж остальные поддержат его порыв…

Ему хотелось драться, казалось, что он – неуязвим. Куджула был царским сыном и понимал, что рано или поздно должен стать жестоким и беспощадным, чтобы добиться повиновения друзей и заслужить уважение врагов. Этому его учил отец.

«Каково это – убить человека? Что я почувствую?»

Он так и не понял, кто из двух командиров победил в противостоянии у моста, и эта неопределенность не давала ему покоя…

Утром отряд повернул на юг, направляясь вглубь Бактрийской равнины. Заросли ивы и чингиля остались позади. Под копытами лошадей расстилался напоенный весенними дождями зеленый ковер из сочной осоки и цветов. Блекло-зеленые островки прошлогодней полыни с зацепившимися за стебли сухими шарами перекати-поля успели утонуть в красочном разнотравье, стали незаметными, потерялись.

Пропали рыжехвостые кукши и галки, зато в безоблачном лазоревом небе метались в погоне за какими-то мелкими птахами ястребы.

Так и прошел день: отряд то шагом, то рысью покрывал один фарсах за другим, изредка устраивая короткие привалы. Конвой неизменно скакал на расстоянии выстрела в стороне от колонны кушан, демонстративно вынув луки из горитов. Иногда ассакены вырывались вперед, джигитовали, показывая, кто здесь хозяева. Ночью у костров часовые в обоих лагерях не смыкали глаз, держа оружие наготове.

Наконец местность изменилась: по равнине словно прошла рябь, она стала выгибаться невысокими грядами. Покрытые зеленым налетом склоны холмов заканчивались лысыми верхушками цвета топленого молока. Степь между холмами устилал ковер из красных тюльпанов.

Под вечер из-за горизонта выросли хребты Паропамиса. Отряд подходил к Бактре. За рощицами диких фисташек и пирамидками тополей раскинулась перечерченная арыками пашня. Яблони и абрикосы вдоль каналов окутывала розовая ароматная вуаль. По колесным дорогам к городу тянулись ишаки, нагруженные саксаулом и камнями, брели фарсиваны[34] с мотыгами на плечах, женщины с узелками на головах…

Вскоре кони кушан вышагивали по древним мостовым Бактры. Выщербленные серые плиты помнили многое: мощную поступь гоплитов Искандера Румийского, переименовавшего город в Александрию Бактриану и на века превратившего его в античный полис,