Шрифт:
Закладка:
– Забирай всю посуду в естовую избу, там перемоешь. А сюда уж поутру принесешь. Я тоже ложиться буду.
Успокоенный Михайла поклонился хозяйке и вышел в сени. За ним сейчас же пробежала во двор Феклуша, забрав в охапку груду чашек.
Михайла в раздумье постоял несколько минут в сенях. Он боялся, как бы, если он выйдет во двор, Домна Терентьевна не заперла наружную дверь. Как же он тогда попадет в холодную горницу. Дверь в нее выходила тоже в сени, напротив двери в теплую горницу. Он рассудил, что Домна, наверно, не станет заглядывать в ту горницу, где хозяева жили только летом. Стараясь не зашуметь, он приоткрыл дверь напротив, прошел в летнюю горницу и затворил за собой дверь. И верно, только что он на всякий случай забился в самый темный угол, дверь из теплой горницы в сени отворилась, хозяйка, что-то тихонько приговаривая, вышла в сени, и Михайла услышал стук задвигаемого засова. Вот шаги ее зашаркали обратно и, к ужасу Михайлы, приостановились у его двери. Домна что-то пошарила на двери и сразу же отошла, подошла к лестнице наверх в светелку и негромко окликнула:
– Марфуша, а Марфуша, спишь, что ли?
Никто не отзывался.
– Спит, – пробормотала Домна. – Умаялась за день-то. И девка, стало быть, спит. Ну, господь с тобой. Спи, доченька, спи. Отсюда тебя покрещу.
«Ишь любит как, – подумал про себя Михайла. – Да и как не любить-то? Этакой другой и не сыскать».
Домна между тем уже ушла к себе, и скоро в избе всё затихло. Слышался только заглушенный двумя стенами храп хозяина.
III
Михайла постоял немного в углу, потом вышел оттуда и сел на лавку у темного окна. По небу ползли легкие полосы облаков, и из-за них проглядывал молодой месяц, бросая на землю неясный, бледный свет, чуть-чуть рассеивавший тьму в горнице.
Михайла нетерпеливо ждал. В груди у него что-то колотилось, и руки холодели. Через минуту он встал и подошел к двери. Сидеть он не мог. Он даже приложил к двери ухо, чтобы лучше услышать, если скрипнут ступени. Ему казалось, что прошло очень много времени. Все было тихо, даже храпа больше не слышно было. Лестница не скрипела. И вдруг что-то зашуршало около самого его уха, как будто отодвинулась задвижка. Он поднял голову и весь насторожился. Дверь тихонько приотворилась, и в щели мелькнул белый платочек.
«Марфуша!» Михайла протянул руки. В груди у него так захолонуло, что даже больно стало, и горло сжало, слова не сказать.
Марфуша беззвучно скользнула в горницу и тихо затворила за собой дверь.
– Матушка-то заперла дверь снаружи, – шепнула она. – Тебе бы и не выйти, кабы не я.
– Солнышко мое! – пробормотал Михайла, пытаясь обхватить ее руками.
Но она спокойно отвела его руки и сказала тихонько:
– Не трожь, Мишенька. Разве я для того? Поговорить надо.
Михайла послушно опустил руки и сел на лавку. Марфуша села рядом.
– Не ждала я тебя так скоро, Мишенька. Думала, по снегу приедешь. А сказать много надо.
– Марфуша, одно скажи, – заговорил тихим, прерывающимся голосом Михайла. – Не забыла? Замуж не отдают?
– Что ты, Мишенька. Мое слово верное. Сказала, не пойду за другого, стало быть, и не спрашивай. Да у нас, Мишенька, нонче и свадеб-то не играют. Какое время-то!
– А по весне ты с отцом про меня не говорила, Марфуша? Помнишь, сбиралась.
Марфуша низко опустила голову и стала теребить руками сарафан.
– Говорила, – прошептала она чуть слышно. – Тятенька-то ничего. Он тебя любит. Сам знаешь. А вот, что холоп ты… – произнесла она с усилием.
Михайлу как ножом полоснули слова Марфуши. Самому ему непереносно было, что холоп он, только и думал, как бы выкупиться… Но чтоб Марфуша попрекнула… Знала ж и раньше она, а как глядела-то на него в прошедшем году, что говорила… Правда, много-то говорить им не приходилось. Нонче в первый раз.
Марфуша заметила, что Михайла сразу потемнел весь. Она ласково дотронулась до его руки дрожавшими пальцами.
– Я-то готова с тобой и князю служить, – прошептала она.
Но Михайла не сразу отошел, в груди у него что-то ныло, и слезы обиды жгли глаза.
Марфуша ближе подвинулась к нему и, ласково заглядывая ему в глаза, заговорила:
– Тятенька-то по себе ничего, да он сильно Козьмы Миныча боится. Старший он. И сказать-то ему тятенька опасается. Нипочем не позволит. Нравный он. Он ноне староста. Все до него с почетом. Он уж тятеньке говорил: «Марфуша де невеста. Из нашего, мол, дома и сын боярский возьмет, не то что служилый. Я де и приданого от себя прибавлю, как у меня дочерей нет». Тятенька – спасибо ему – сказал: «Молода еще Марфуша у нас. Жалко де. Может, годик еще погодим». А ты говоришь, через пять годов лишь выкупишься на волю. С ним, с дяденькой-то, без того и не поговоришь. Вот я про что. Не про себя.
– Я-то думал, – с усилием проговорил Михайла, – сперва, может, так пойдешь, а там выкуплюсь. А выходит, нельзя, – он с отчаяньем махнул рукой. – Мне без тебя лучше в Волгу, один конец.
– Ну что ты, Мишенька, грех и говорить-то такое! – вскрикнула Марфуша, тесней прижимаясь к нему. – А я-то? Ты послушай меня. Я тут без тебя много про то дум передумала. Ты у меня, Мишенька, вон какой сокол! – Она подняла на него засветившиеся глаза.
У него невольно потеплело на сердце. «Стало быть, не гнушается», мелькнуло у него. Он заглянул ей в глаза и встретил нежный, любящий взгляд. Не удержавшись, он горячо обнял ее, но она ласково отстранилась.
– Вон и князь как тебя жалует, – продолжала она. – С обозом послал заместо приказчика.
Михайла махнул рукой. Он и сам раньше гордился этим, думал, что так он скорей выкупится и ему отдадут Марфушу, а выходит, гнушаются они им и ждать не станут.
– Ты погоди, Мишенька, – проговорила Марфуша, заметив, что он опять нахмурился. – Надумала я тут одно дело. Время-то ведь нынче какое! Ты там, в Княгинине, может, не про все и слыхал. Земля-то наша вся замутилась.
Михайла кивнул.
– Отец Иона сказывает – за грехи наши. Вот ты говорил, князя вашего царь на Москву зовет. Верно, пошлет с ратными людьми биться за землю русскую. Вот бы он и тебя взял. Сам-то он, ты сказывал, хромой да неудалый,
