своего отца. Он не знал, куда шел, лишь бы оказаться там, где нет никого. В его голове звучали слова: «Are you looking for something or fleeing from something?» Этот вопрос задал ему бармен на другом конце света в самом начале его путешествия, и, не зная, что ответить, Беньи сказал тогда: «Both»[11]. Он почти влюбился тогда, он почти влюблялся много раз, много ночей, но на рассвете всегда искал на полу свою одежду и уходил. Еще он познакомился с одной женщиной, она была инструктором по дайвингу и нашла его как-то утром спящим на мостках. По ее корявому английскому выговору он не мог определить, откуда она, но они стали друзьями. Причем настолько близкими, что однажды вечером, после того как он долго таращился на пустые бутылки, она улыбнулась и сказала: «Ты с такой легкостью несчастливо влюбляешься, потому что на самом деле ты не влюбляешься – ты просто несчастлив». Впервые за много месяцев Беньи услышал родную речь: как выяснилось, женщина выросла всего в пятистах километрах от Бьорнстада – практически рукой подать. «Почему ты не сказала, что ты оттуда?» – спросил он. «Потому что тогда ты не стал бы со мной говорить, ведь ты не хочешь думать ни о чем, что связано с домом», – ответила она. Это была правда. Они проболтали весь вечер на языке, который он почти забыл, она подпевала кавер-версиям песен, которые исполняла группа на сцене, и Беньи так напился, что закрыл глаза и поверил, что он снова в лесу, а не у моря. Он не в первый раз скучал по дому, но в первый раз себе в этом признался. Женщина заставила его пообещать, что он на какое-то время останется с ней, но он вскоре сложил свою сумку, которая со временем становилась все легче и легче, и уехал. В другом городе он познакомился с парнем, у которого была видавшая виды лодка, и они неделями не сходили на берег. В последнюю ночь Беньи лежал на палубе и, глядя на звезды, рассказывал, какие эмоции вызывает у него хоккей. Каково это.

Что значит для него быть игроком на льду. Не пассивным зрителем на трибуне, который может только кричать и надеяться, а тем, от кого что-то зависит. Тем, кто дерется, истекает кровью, побеждает или проигрывает все. Парень показал на его татуировку с медведем. «Have you ever seen a real bear?»[12] – спросил он. На следующее утро, когда владелец лодки проснулся, Беньи уже не было.

– БЕНЬИ! – прокатился свирепый крик по парковке.

Беньи не остановился.

– БЕНЬИ! – Новый окрик прозвучал, как налетевший со спины шквал с градом.

Он остановился, как загнанная в угол крыса, и обернулся, готовый ко всему. Парни в черных куртках отошли от калитки и двигались прямо к нему. Было время, они любили его, но, узнав все его тайны, стали ненавидеть, как можно ненавидеть того, кого когда-то любил. Некогда он символизировал для них тот «Бьорнстад», о котором они мечтали: все его боялись, а он не боялся никого. Тогда он был просто мальчик, но он был их человеком на льду. Их воином. Их. Такого крика, который поднимается с трибун, битком набитых мужчинами в черных куртках, накачанных адреналином, кидающихся на плексиглас, Беньи нигде больше не слышал, потому что такого больше нигде не бывает. Сколько раз он жалел, что не смог остаться? Что правда всплыла на поверхность. Воины не должны влюбляться в мужчин. Беньи думал, что уже познал тишину, которая бывает на земле, пока не вошел в помещение, где мужчины шутили про голубых и, увидев его, замолчали. Он думал, что все знал про ненависть, пока хедские фанаты во время игры не стали бросать на лед фаллоимитаторы и пока в глазах самых верных болельщиков «Бьорнстада» не прочел, как опозорил их. Они презирали его за это, и он их не винил, он понимал, что они никогда не смогут простить его. «Ты один из нас» – были последние слова, которые сказал ему Теему два года назад, но что они означают теперь? Ничего. Тогда Беньи все еще был игроком, он был им по-прежнему нужен, он был особенным. Теперь он никто. Ему не следовало возвращаться.

– БЕНЬИ! – взвыл Паук, самый безумный из них, и это был не призыв подойти, а приказ стоять на месте.

Беньи замер. Ждал, пока они подойдут. Сперва руки поднял один, за ним второй, все произошло жутко быстро, и было жутко больно, когда они обнимали его, потому что синяки после избиения в аэропорту еще не зажили.

– Ты как, чувак? Круто, что вернулся! Блин, ну и тощий же ты, у тебя что, анорексия, старик? – крикнул Паук, и остальные мужики закидали его оскорблениями, которые на самом деле были комплиментами, потому что это был их единственный способ общения, не считая комплиментов, которые на самом деле были оскорблениями.

Потом они говорили о лосиной охоте. О машинах и ружьях. О погоде. Беньи все еще ждал удара, но когда его не последовало, наконец опустил плечи и тихо сказал:

– Я… мне очень жаль…

Он кивнул в сторону кладбища, но Паук лишь ухмыльнулся.

– Ты что, реветь собрался? Думаешь, Рамона бы тебе разрешила? Да она бы разбила в щепки твою тощую задницу и сунула в печку, чтобы твоей паленой жопой на всю округу запахло!

Но в глазах у него, конечно, была невыносимая тоска, как и у всех. Их лица распухли от алкоголя, они утопили в нем свое горе, чтобы не утонуть в слезах. Они принадлежали Рамоне, она принадлежала им, для большинства из них она была ближе родных матерей. Так что юмор в такой момент – даже не защита, это чистой воды упрямство: гребаное горе, ты нас не проймешь! Одна из их подружек, стоявших у машин, окрикнула их: народу в церкви будет полно, нужно перетащить стулья – и мужчины двинулись к ней, продолжая разговаривать с Беньи так, будто ждали, что он пойдет за ними. И он пошел. Они говорили о хоккее, но никто не говорил о хоккее и Беньи, никто не спрашивал, будет ли он играть, зато кто-то рассказал, что коммуна хочет попробовать объединить два клуба, на что Паук сказал: «Пусть попробуют. Когда они сдохнут, то и дополнительные стулья не понадобятся!» Девушка пнула бойфренда по ноге, чтобы тот пнул Паука. Паук закричал: «А чего такого я сказал?» – а девушка прошипела: «Следи за базаром, ты, блин, в церкви, твою мать!» А Паук ухмыльнулся: «Не ругайся в церкви, Мадде!» Как же они