нас обеих они длинные, волнистые.

— Так и пойдем. Пусть нас в таком виде сфотографируют.

— А мишка? — дернула меня за платье Сильва.

— Он спит.

— Ну ладно, пусть спит. Потом я расскажу ему, куда мы ходили. — И она остановилась в дверях, готовая идти.

Улицы были безлюдныю То ли холод прогнал людей, то ли у всех были свои заботы... Сильва была веселая. Такой же была и я когда-то в детстве. Все тогда называли меня веселой шалуньей.

Сильва бежала впереди меня, пытаясь поймать клубы пара, который она выдыхала.

— Дым, дым! — кричала она и старалась схватить пар руками.

Мне уже не было грустно. Я оделась как для торжественного вечера. Редкие прохожие поглядывали на меня, некоторые даже останавливались, и Сильва тоже пристально рассматривала их.

Не было только Велико, чтобы он мог увидеть меня. Где он теперь? Я забыла дать ему носки. А он верхом на лошади... Безумец! Не думает о себе.

Мы подошли к фотоателье и остановились перед стеклянной витриной.

Я взяла Сильву за руку, и мы вошли. Она словно только теперь начала понимать, что в этот день мы сделаем что-то исключительное, и с радостью, прижавшись ко мне, спросила:

— И меня тоже?

— И тебя.

— Одну?

— Нет, нас вместе. Ты улыбнешься, правда? — спросила я.

Она только кивнула мне головой.

— И еще прижмешься к маме.

— Крепко! — шепнула Сильва и прильнула ко мне.

Фотограф осмотрел нас, поставил так и этак, наконец сказал:

— Вот так, это уже что-то. Стойте. Не шевелитесь!

От напряжения Сильва впилась ногтями в мою руку, а я думала о том мгновении, когда сюда придет Велико, чтобы забрать снимки... Может быть, я жестокая, но это было моим последним желанием. Пусть он всегда видит меня такой, какой я была при нашей последней встрече. И я не стану старше ни на один год, ни на один месяц...

Потом мы снова вышли на улицу. Сильва тащила меня от одной витрины к другой. Она все тыкалась в грязные стекла и требовала, чтобы я купила ей то одно, то другое. И я покупала, дарила ей радость, которой суждено было через мгновение исчезнуть, потому что Сильва тут же забывала свои желания.

В уличной суете я не заметила, что за нами следом идет моя тетя. Когда мы зашли в небольшую кондитерскую, чтобы я могла удовлетворить очередную прихоть Сильвы, моя тетя вдруг возникла передо мной и спросила, не занят ли свободный стул.

Мы сели друг против друга. Она смотрела на меня долго, не говоря ни слова. Ела пирожное, и только когда мы собрались уходить, спросила:

— Ты все обдумала?

— Что именно? — ответила я вопросом на вопрос.

— Раз ты меня не выдала, значит, ты думала...

— Да. Я долго размышляла над тем, какие цели ты преследовала, когда передавала Драгану письма от Ганса.

— Я тебе сказала, что ни перед чем не остановлюсь.

— А если и я поступила бы так же, как ты? Если бы я рассказала о тебе, о твоем шантаже?

— Я была уверена, что ты этого не сделаешь. Тебя всегда будет удерживать эта красавица, — кивнула она на Сильву.

У меня потемнело в глазах, и я непроизвольно сжала руку ребенка. Сильва посмотрела на меня с удивлением и чуть не вскрикнула от боли.

— У тебя нет иного пути. Ты должна идти с нами, — понизила голос Стефка. — Любишь мужа, боготворишь ребенка... Если не пойдешь с нами, простишься с обоими. Нет, нет, ты еще поживешь, но потеряешь их. А если будешь с нами, все останетесь живы.

— Чего вы хотите от меня?

— Сегодня ночью мы уходим. Скажем, что мы ищем твоего мужа. Если доберемся до границы, мы расплатимся с тобой. Останешься довольна. А если решишь быть с нами, в Швейцарии тебя озолотят.

— Когда мы отправляемся? — спросила я, не глядя на дочку.

— Вечерним поездом, в двадцать один час. Потом будем передвигаться в зависимости от обстановки. Ты жена офицера, партизана. Муж твой находится на границе. Тебе повсюду окажут содействие. Сейчас самый подходящий момент.

Меня поразила ее осведомленность.

— Ждите меня на вокзале! — сказала я после долгого раздумья.

— Так придешь?

— Ты же знаешь, что я никогда не нарушаю свое слово.

— Знаю. Знаю и радуюсь этому.

— И я радуюсь... — Мне захотелось высказать ей все свое презрение, но я не сумела сделать это. Сильва вышла на улицу, и я заторопилась за ней следом. Тетя осталась неподвижно сидеть у стола. Вероятно, отдыхала, добившись такого успеха.

Сильва лепетала о чем-то, но я не слушала ее. Охваченная тупым безразличием, я плелась наугад, без единой мысли в голове. Возможно, я так и скиталась бы весь день, но девочка закричала:

— Пришли! — и начала тянуть из моих рук покупки и складывать их на ступеньках.

Я повернула ключ. Дверь распахнулась, и мне показалось, что я вошла в чужой дом.

Дома было тепло, очень тепло, а я дрожала, и сердце у меня трепетало. Бросила пакеты и снова вышла на улицу. Учреждение Драгана находилось поблизости... Всего два слова, и конец. В тот момент я не думала ни о Велико, ни о Сильве. Думала о себе, о своей жизни, о своей правде, которая меня привела сюда. Если я изменю ей, что останется от меня? Буду существовать, и больше ничего...

Сильва за что-то рассердилась на меня, но я не обратила на нее внимания.

На столе увидела карандаш и белый лист бумаги. Села за стол и долго думала. Потом написала: «Велико, дорогой мой...»

И словно что-то прорвалось в моей груди, и рука сама собой начала выстраивать мои мысли в строчки. Я рассказала ему все, как было. И о своем решении ему написала, и о своей любви, и обо всем...

Как же коротка человеческая жизнь! Ее можно описать на одном листке бумаги...

Павел Дамянов. Сегодня я счастлив по-настоящему. Если бы я был поэтом,