– Ах ты, Господи! Беда с этими нервными субъектами! – вскричал Серьчуков, вскочив с диванчика.

Он быстро, порывисто схватил стакан воды, стоявший на столике, и весь его грубо опрокинул на голову Серафимы.

Она вздрогнула, вода полилась по кружевному покрывалу, по ее накидке, по ее черным волосам. Она с наслаждением прихлопывала по ним руками и тихо шептала:

– Merci! Мега! Это пройдет… Са passera… Это улетит… И все улетит!

CV

Помню, я встал при этом новом грубо-резком пассаже Серьчукова, взял папаху и хотел уйти. Но он неожиданно выдернул папаху из подмышки и еще неожиданнее усадил меня на диван, проговорив шепотом:

– Куда! И тебя оболью!.. Сиди!

При этом новом насилии моя натура опять заволновалась, и я снова вскочил с твердым намерением уйти, но сама Серафима, вся мокрая, со слезами на глазах, вдруг поднялась с дивана и подошла ко мне.

– Куда вы? – удивилась она. – Посидите хоть немного! Скука, духота… Я сейчас, сию минуту переоденусь. Это все нервы. – И она мило улыбнулась сквозь слезы и почти бегом, вприпрыжку, исчезла за дверью, которая была завешена также ковром в виде портьеры.

– С ними, брат, нельзя иначе, – оправдывался Серьчуков. – Ты не соболезнуй и не волнуйся! Если бы я ее не окатил, то она ревела бы вплоть до самого вечера. А вот окатишь стаканом или кувшином воды, да прикрикнешь свирепо, субъект… того… и замолчит.

Помню, я тогда немало дивился этому объяснению и считал Серьчукова удивительно простым и грубым, хотя он тут же начал весьма докторально доказывать, почему с нервными, истерическими субъектами нельзя обходиться иначе. Помню, он толковал мне это, пересыпая речь разными медицинскими терминами. Я слушал и ничего не понимал.

Портьера поднялась, и Серафима снова явилась, явилась свежая, розовая, опять вся в белом кружевном. Я подумал тогда, что она даже немножко подкрасилась; но она была удивительно симпатична и «апетитна», по выражению Серьчукова.

– Вот и я, – проговорила она. – Простите меня за то, что я сыграла непрошенно-негаданно маленькую фугу на моих нервах. А все этот несносный Petrus Серьчуков. У, противный! Я только удивляюсь моему терпению, которое может переносить такого человека.

– Это вы можете дивиться сколько угодно, только слушайтесь.

– Не хочу я вас слушаться и не буду.

– Ну ладно! А теперь будемте в карты играть.

– Как в карты! В этакий жар…

– В жар-то и следует играть в прохладной комнате, с бутылкой холодненького под рукой.

И он с наслажденьем прищелкнул языком и облизнулся.

– Хотите?.. – обратилась ко мне Серафима. – Как вас зовут?

– Владимир Павлович.

– Хотите, Владимир Павлович, в ералаш или в преферансик?

– Я ни в какую игру не играю.

– И прекрасно делаете. Это только Петрус Серьчуков любит карты и бутылки. Фи!

СVI

Она немного помолчала, помахала большим перламутровым веером и, пристально посмотрев на Петруся Серьчукова, проговорила с ударением, сентенциозно.

– Россию губят два врага: карты и водка. От нечего делать – ха! ха! ха! – от нечего делать у нас в России везде и всюду играют в карты. В картах наука, искусство, общественные вопросы, все… а надоело играть в карты, то пьют водку или вино. Холодненькое! Господи! И так всю жизнь! – Она пожала плечами и вся нервно вздрогнула.

– Серафима Львовна, – заговорил Серьчуков, выбросив за окно окурок сигары. – Ведь в картах отвлеченье, а в водке забвенье. Чего ж вы еще хотите?

– Отвлечение! От чего? – И глаза ее расширились и заблестели. – От полезных трудов? Забвение! Чего? Обязанностей и прав гражданина!

Серьчуков махнул безнадежно рукой.

– И вот этакие отвлечения и забвения и довели нас до темной бездны, в которую мы несемся теперь. Они довели нас до тьмы, в которой мы бродим.

– Да в какой мы тьме бродим? Разъясните, пожалуйста. Ведь все это чистейшие фантазии, ей-богу! Ну, вот тут теперь свежий человек (и он указал на меня). Объясните, ради бога, в какой это такой мы тьме бродим.

– Да, да и да! Мы только играем в карты, пьянствуем и ничего не знаем, что вокруг делается и куда мы идем. Les interets du peuple doivent être les interêts de toute la nation[22].

– Это вы у меня украли.

– Но разве мы знаем интересы, разве мы знаем нужды этого бедного труженика, этого страдающего народа?

– Браво! Браво! За это я вам все прощаю… все! – И он встал и залпом выпил стакан лимонаду, который внесла в это время Тэнни.

– Мы не знаем даже, сколько у нас в России этого темного народа, – прошептала она и всплеснула руками. – Мы не знаем, чем, как он живет; мы не знаем, что делает и что он может сделать. Мы ничего не знаем, и мы живем. Nous vivons comme des brutes[23], картами и вином, живем dans les tenebres de I’ingnorance[24], а помимо нас, пьяных или грязных и ни о чем не думающих, творится тихо, неслышно cette affaire obscure, это темное дело, que nous appelons L'histoire d'un royaume[25] – «История Государства Российского».

И она нервно захохотала.

СVII

Серьчуков вскочил и схватил стакан воды.

– Не надо! Не надо! – закричала Серафима и отчаянно замахала руками. – Я так!

– От счастья?

– От счастья и покоя.

Я встал и взялся за папаху.

– Мне кажется, вам действительно необходимо успокоиться, и я, как новый человек, только вызываю