Я приподнял тяжелые портьеры-ковры и вышел. На улице никого не было. Все разошлись. Лежали только две-три собаки и спали крепким сном. Солнце жгло немилосердно, и все маленькие сакли фурштадта белели во мгле и пыли так мертвенно и неприютно.

На крыльцо вошел человек Серьчукова, и я сказал ему, чтобы он караулил вход, а сам снова вошел в комнату.

Когда я входил, припадок кончался. Глаза Серафимы получили осмысленное выражение. Она перестала хрипеть, села на ковер, затем приподнялась и опустилась на диван, причем ей помог Серьчуков.

Она словно стыдилась своего припадка и избегала моих взглядов.

Серьчуков тихонько лил ей на голову воду с одеколоном.

– Меrci! Будет… не надо! – говорила она слабым голосом. – Это все жиды наделали, – сказала она, обращаясь ко мне, и как-то кисло улыбнулась. – Жиды – это Coup de grâce[37] России. Это альфа и омега всего света.

– Да вы погодите теперь толковать о жидах. Смотрите, у вас ноги и руки все ходуном ходять. – перервал ее Серьчуков.

– Нет, я только чуточку, Петр Сергеич. Я чуточку. Не мешайте, добрый человек! Только душу отведу! Дайте мне что-нибудь теплое, закутаться. Мне холодно.

Он махнул рукой и, выйдя в другую комнату, распорядился, чтобы ей принесли шаль или плед.

СХ

– Я давно это твержу, – продолжала она, обратясь ко мне и кутаясь с свою кружевную накидку. – Но этого никто не хочет понять и никто не верит, что жидовская нация – это единственная нация, которой принадлежит будущность. Она не бродит впотьмах… Oh! nоn mille fois nоn[38]! Они знают, куда идут и зачем идут.

При этих словах ей принесли шаль, в которую она закуталась, а мне живо представилось жидовское собрание в П. и то, что я услыхал на этом собрании. В особенности припомнился мне «именитый вождь востока», его лысина, его курчавые растрепанные волосы и то угловатое движение, с которым он вытащил толстую тетрадь, исписанную цифрами и заключавшую сведения обо всем торговом обороте восточного края.

– Они все знают, – продолжала Серафима, – все пронюхают. У них везде агенты. Они невидимо держат в руках судьбы всего мира.

– Ну! Это опять преувеличенье! – сказал тихо Серьчуков. Но Серафима не слушала его.

– Как вы думаете: кто держит политический баланс? Кто устраивает европейские войны? Они, им выгодно, ужасно выгодно. Каждая война приносит им прямой барыш, проценты, потому что они дают на нее деньги. А потом сколько они возьмут с комиссариатских операций! Вы, может быть, не знаете, что во время войны все кормление армии ведется жидами?

– Да вы откуда это знаете? – удивился Серьчуков. Но она опять не обратила на него внимания.

– Не пройдет и полвека, как все коммерческие операции перейдут к ним. В их руках будут литература, наука, искусство.

– Фантазируйте, фантазируйте больше! – опять перебил Серьчуков, свертывая крученую папироску.

– Я фантазирую?! – вдруг накинулась на него Серафима, и краска разлилась у ней по лицу. – Я фантазирую? Я говорю только правду, горькую истину! – И она хлопнула рукой по подушке дивана. – Смотрите, читайте, наблюдайте, вдумывайтесь, и вы сами увидите. Все говорят: «Это угнетенный народ!» Вздор! Иллюзия! Не они у нас, а мы у них в руках, и будем окончательно в руках, когда они размножатся.

Она помолчала и вдруг резко побледнела и обратилась к Серьчукову:

– Дайте мне воды! Мне ужасно пить хочется!

И он налил и подал ей стакан воды, проговорив:

– Прохладитесь-ка! Это лучше будет!

CXI

Несколько времени она сидела молча, прислонясь головой к подушке. Я, не помню, что-то спросил, но Серьчуков шикнул на меня и отчаянно замахал руками.

– Она уснет теперь, – шепнул он, наклонясь ко мне. – Уйдем тихонько.

Я взял папаху и мы вышли.

Помню, я водил его по крепости и кругом нее, показывал ему все наши достопримечательности, рассказывал о нашей жизни, об обычаях горцев, и таким образом мы с ним по жаре, по солнцу прошлялись часа два-три. Он только пыхтел, отдувался и обтирал пот платком.

– Вот если бы теперь выкупаться, самое настоящее дело! – предложил он.

Но выкупаться решительно было негде.

Затем он потащил к себе и оставил обедать. Он жил в одном доме с Серафимой и зашел ненадолго на ту половину, где жила Серафима.

– Обедать она не будет, – сказал он, – но спит здорово и проспит до вечера или до поздней ночи. Это хорошо!

И он сбросил сюртук, жилет, галстук и умылся с наслаждением.

После роскошного дорожного обеда, который состоял из французских консервов и горского барашка, выпив бутылку шамбертеню и распив со мною бутылку холодненького, он положительно осовел, дремал и, наконец, прилег на диван и захрапел.

Я вышел и отправился бродить.

Помню, что все необыкновенные случаи этого дня как-то особенно подняли весь строй моих нервов. Помню, что в сердце моем было горе. Оно чувствовалось даже сквозь легкое опьянение от двух стаканов шампанского. Но в то же время я гордился моим горем. Это было не горе моей разлуки с Леной. О нет! Это было горе каждого русского, и я с гордостью сознавал, что принадлежал к этой великой семье из 60 миллионов.

Я пробродил до позднего вечера. Мне не хотелось идти ни к одному из моих товарищей. Да и к кому бы я пошел?

После жаркого дня наступил душный вечер. На востоке все небо покрылось тучами, которые медленно надвигались тяжелыми клубами черно-сизого дыма. Их мало-помалу осветило зарево красного, огненного заката.

Оно разгоралось сильнее и сильнее, это страшное, зловещее зарево. Все небо пылало огнем, вся природа притихла, словно испуганная чем-то грядущим, грозным, кровавым. И там, казалось мне,