и на что рассчитывают они, эти вечные, исконные враги России. – Думаете ли вы, что эта война началась случайно? Non, mille fois nоn[8]! – И она быстро придвинулась ко мне. – Турция, вы, вероятно, хорошо понимаете (хотя я ровно тогда ничего не понимал), Турция только орудие, не более, один предлог pour changer la situation des choses[9]. Франции необходим реванш за 1814 год; Англии необходимо преобладание на Востоке – voila la cause de la guerre[10]. И вы думаете, что они подняли ее так себе, чтобы немножко повоевать и успокоиться? Совсем нет.

И она еще ближе подвинулась ко мне и заговорила быстрым страстным шепотом по-французски.

– Их давит се colosse du nord[11]. Им нужно сбросить его в бездну. И они повалят в бездну «тяготеющий над царствами кумир», непременно повалят (это она сказала по-русски). Посмотрите, ради Бога, кругом оглянитесь, к чему мы готовы? Ровно ни к чему. Мы, военная страна! Мы не знаем, чем мы располагаем! Миллион войска!.. Да разве это войско!

– Серафима Львовна! – вскричал тут Серьчуков. – К чему вы юнца-то совращаете? Ведь он верит, а потому и непобедим…

– Laissez les illusions[12]! – вскричала она строго. – Нам не нужно веры; нам нужно знание. А его-то и нет!

СIII

И она начала указывать на разные промахи и слабые стороны нашего положения, в котором все приносилось на жертву внешности, и за этой внешностью скрывалась, уродовалась и пропадала вся суть дела.

– Посмотрите, – говорила она. – Мы до сих пор твердо уверены, что будем воевать только с одной Турцией. Мы вовсе не ожидаем тройственного союза на наши береговые позиции (sur nos positions maritimes).

Мы выстроили крепости, почти неприступные, на финских берегах и на Черном море и думаем, что их будут брать с моря. Их возьмут с сухого пути, любехонько возьмут там, где нет укреплений.

И при этих соображениях мне вдруг представилось наше «гушанибское устрашение», сжигание аулов и рубка леса под выстрелами неприятеля. Мне даже живо представлялся голос Боровикова: «Мы рубим, а он нас рубит: за лесину человека, а то и двух!»

– Croyez-moi[13]! – проговорила тихо, с уверенностью, Серафима. – Поверьте мне: мы не можем их победить, parceque nous sommes des esclaves[14]!

– Ах, полноте, Серафима Львовна! – вскричал досадливо Серьчуков и поднялся с низенького диванчика, на котором, по примеру хозяйки, расположился с ногами. – Тошно слушать! Право! К чему тут рабство приплели? Побили же мы французов в 1812 году и с ними «двунадесять языков» и теперь побьем, здорово побьем, несмотря на рабство.

– Это будет наше несчастье!

– Как несчастье? Разве для нашего благополучия необходимо, чтоб нас побили? – возразил я и вытаращил на нее глаза.

– Certainement[15]! Непременно! – И она хотела аргументировать свой афоризм. Но Серьчуков при этом расхохотался так грубо и неистово, что я даже за него покраснел.

– Подумайте немного, – начала она тихо, обратясь ко мне и не обращая вниманья на его неприличный хохот, – подумайте, и вы согласитесь, что нам, как мы теперь живем, дольше жить нельзя. Я не говорю об Англии, а тем более об Америке, но возьмите вы хоть Францию, sous le regime de ce petit caporal-mouchard[16]. Разве у нас есть что-нибудь подобное? У нас только cette noble noblesse qui ronge et suce comme un parasite tout ce bon peuple ignorant et soumis[17].

– Да ведь вы тоже принадлежите к cette noble noblesse! – вскричал Серьчуков. – Ведь эти все ковры, амбры, финтифлюшки – все эти барские затеи (и он обвел кругом руками), ведь вы их берете с ваших крепостных – это их пот и кровь!

– Comme vous etes grossier, monsieur[18]! – вскричала она, хлопнув рукой по дивану, и покраснела до слез. – Не могу же я одна противоречить всем! Que suis-je! Une pauvre femme malade et rien de plus[19].

CIV

Она достала из кармана маленький флакончик, понюхала, налила на руку несколько капель какой-то пахучей жидкости и потерла ею себе виски.

– Вот он всегда так, – сказала она тихо, – всегда меня взволнует… Хорош медик!

– Ну, виноват! Виноват! Молчу! – И он угрюмо уселся около маленького окошечка, закурив сигару, и начал пускать в него дым с ожесточением; а Серафима снова тихо заговорила. Она, очевидно, не могла остановиться, не могла сойти с любимой темы, потому что была заведена и спущена, как нервная машинка.

– Est-ce que l’abolition des serfs est possible maintenant quand nous memes nous ne sommes que des serfs de nos passions et des nos tempéraments[20]? Мы, знаете, с одной стороны, преклоняемся и благоговеем, а с другой – рвем и мечем. Точно поляки: «шляхтич на загроде, равен воеводе!» С другой стороны, наши бедные крестьяне, ils sont si accoutumés a notre patronage, a nos surveillances[21], что они сделались совсем ребята, они отвыкли даже рассуждать! Право! Не цепи рабства страшны, но та цепь, которая сковала воедино крепостника и крепостного. Ее трудно разорвать… Вот в чем вопрос!

При этом Серьчуков не выдержал. Он обернулся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и снова отвернулся.

Я, помню, не мог тогда понять многого из того, что говорила Серафима, и много, может быть, понимал не так; но эта сентенция крепко удержалась в моей памяти, и я теперь дивлюсь невольно вдумчивости и уму этой нервной натуры, которой я весьма многим обязан.

– Освободите крестьян, – продолжала она, – они сами себя съедят (ils s’avaleront eux-memes). Сперва съедят нас, помещиков, затем начнут поедать друг друга. Понимаете ли вы, какой это страшный, великий и какой это темный вопрос?! Туча, кровавая туча висит над Россией и творит в ней страшное, темное дело (une affaire sombre et affreuse). И нам нет выхода… нет!

И вдруг она