него разгорелись страсти, но о них ниже. Произошло интересное в каком-то словацком городке, где для размещения Отдела выделили скучавшую от безделья тюрьму. Преимущество этого помещения заключалось в его безусловной прочности. Может быть, оно выдержало бы сильную бомбежку, но, если бы не выдержало, то мы погибли бы в нем от его прочности: через окна спастись было бы тоже невозможно. Решетки отличались надежностью. В одном из помещений я обнаружил изящные никелированные наручники. Надеть их было очень просто, а вот снять невозможно. Чем больше человек пытался их снять, тем сильнее они затягивались. Я в этом убедился, испытав наручники на ножках стула. Всем нам наручники казалась чем-то необыкновенным. Об их применении у нас никто ничего не подозревал. Удивляли их изящество и хрупкость. Майор Чернозипунников заявил, что это не наручники, а чепуха. Для доказательства он зацепил одно кольцо за оконную решетку, второе за руку и немедленно оказался в положении Шильонского узника. Мы бились над спасением узника-добровольца бог знает, сколько времени. Кончилось тем, что я пошел искать какого-нибудь тюремщика, нашел, и он освободил майора-мученика с помощью специального приспособления.

Новый 1945 год встречали в словацком городке Римавско-Собота. Собрались все – от «фюрера» до общего ординарца Потапа. Женщины блистали длинными бальными платьями. Все выглядело очень красиво и весело. Пили, произносили тосты, танцевали под патефон, пели хором и соло. Мария Степановна исполняла романсы, как Ляля Черная… А потом мы с Женей ушли в ее домишко и легли спать. Была удивительная ночь, когда кажется, что от любви качается земля и кружится небо. Много лет спустя, я узнал, что такое испытывают и другие, и тоже на войне: я прочитал «По ком звонит колокол» Э. Хемингуэя.

А утром началась обычная работа войны. Из гор и лесов выходили словацкие партизаны. В Отделе появились участники Сопротивления, приносили интересные данные. С населением установились хорошие контакты. Война шла на дружественной земле. Попадались, конечно, лихие и сверхлихие ребята. Один словацкий партизан в чине поручика, выпив с нами чарку, изрек, глядя на меня: «Такому молодому парню, как ты, нечего делать в штабе, надо в огонь!» Я обозлился и ответил: «Огонь я видел. У нас он и в штабах полыхал. И если я не сгорел, то не благодаря вам, поручик». Лихость нашего союзника покоробила не только меня. В отделе никто не отличался дряхлостью, да и нечего в нем было бы делать старику. Даниленко объяснил, что мы представляем себе огонь, который выдержал поручик в горах Словакии и отдаем должное его храбрости. Пусть и он представит себе бои за Воронеж и на Курской дуге. Может быть, он о них слышал. Наш гость извинился, приложил руку к сердцу и сказал, что никого не хотел обидеть. Все кончилось хорошо. Но это был единственный такой случай.

Однажды к нам вышел американский отряд «Коммандос» – человек 10–12. Он был сброшен с самолета в центре Словацкого восстания для связи с повстанцами. Это были здоровые ребята, отлично обмундированные, вооруженные автоматами и пистолетами крупного калибра. Возглавлял их капитан, говоривший довольно хорошо по-немецки. Он рассказал, что их база расположена на Капри, сообщил, как с ней связаться по радио. Мы отправили все материалы в штаб фронта, американцам отвели хорошее помещение, я сопровождал их в столовую. Однако их все же разоружили. Они были этим очень обижены, и капитан сказал мне: «Если бы вы оказались у американцев, мы не отбирали бы у вас оружия. Мы не нашли бы для вас достойного места. Это было бы единственным затруднением». Я ему ответил: «Господин капитан, все, о чем вы нас просили, мы выполнили. В ближайшее время получим ответ от ваших и тогда все образуется. Но ведь мы на фронте. Идет война. Разумно ли в таких условиях держать в штабе Армии хорошо вооруженный отряд, перешедший через линию фронта? И американцы с таким фактом вынуждены были бы считаться». Капитан успокоился, заручившись обещанием, что я приду к нему поболтать вечерком. Я пришел и впервые столкнулся с буржуазной демократией. Во-первых, капитана интересовала политическая роль М. И. Калинина. Он говорил: «Я понимаю роль американского президента. Господин Калинин тоже президент, но его роли я не понимаю». Оказалось, что интерес капитана чисто профессиональный: по образованию он юрист. Я ответил, что не имею юридического образования, понимаю роль товарища Калинина, но ничего не знаю об американском президенте. Тут же я перевел разговор: «Что представляет собой господин Трумен?» Американец меня удивил: «Средний человек в лучшем случае, может быть, даже ниже». «Как?» – изумился я. «Да очень просто, – объяснил мне капитан, – ведь это редкий в истории случай, когда президент умирает на своем посту и его место занимает вице-президент, поэтому мы, американцы, стараемся выбрать умного президента, а фигура вице-президента второстепенная». Для меня, воспитанного в духе высшей формы демократии, такие речи звучали диковато. На следующий вечер я вновь пришел к капитану уже в обществе Даниленко. Он лежал на кровати и чувствовал себя больным от безделия. Заговорили о политике, о войне и т. д. Мы ввели его в курс обстановки на фронтах, а он почем зря ругал Черчилля, высмеивал президента Трумена. Мы поерзывали. Ведь нам ни Черчилля, ни Трумена ругать не полагалось: союзники. Под конец капитан попросил меня поменяться чем-нибудь на память: он давал мне значок «Коммандос» с берета, я ему звездочку с шапки. На такой шаг я тоже не мог решиться. Как-то отговорился. К счастью, дня через три сообщили, что капитан и его молодцы те, за кого себя выдают, что их немедленно, с честью, надлежит отправить в штаб фронта. Мы с удовольствием вернули союзникам оружие и распрощались.

В Римавско-Соботе был довольно большой краеведческий музей, располагавшийся в фундаментальном двухэтажном здании. Никто его не охранял. Даниленко и я решили взглянуть, что там делается. Мы вошли в открытую дверь, поднялись по широкой лестнице и уперлись в запертые чугунные ворота. К счастью, они не доходили до потолка. Цепляясь за массивные пики решетки, мы вскарабкались вверх, как солдаты революции, штурмовавшие Зимний Дворец. Так мы проникли в музей и пошли по его пустым залам. На нас сумрачно взирали рыцарские доспехи, со стен грозили мечи, старинные кремневые пистолеты и ружья. За стеклянными витринами лежали разные вещицы – трубки каких-то князей, турецкие кривые ножи, пузатые старинные часы. Мы все осмотрели, снова перелезли через чугунные ворота и пришли в отдел. «Фюрер», узнав о нашей экскурсии, сказал: «Не могли уж принести посмотреть старинные часы!» Мы честно признались, что не смогли.