хасидизма был воплощением милосердия, распространявшегося как на еврея, так и на нееврея. Многие популярные легенды рассказывают о его исключительной привязанности к смиренным и страждущим. Цадик Нохум из Чернобыля, который был странствующим проповедником в Киевской губернии, делал в своих проповедях особый акцент на элемент Каббалы. К концу своей жизни он был прежде всего цадиком типа «практик» и «чудотворец» и основал «чернобыльскую династию цадиков», которая до сих пор широко разветвлена на Украине.

Совершенно особняком стоит фигура подольского цадика и мечтателя Нахмана Брацлавского (1772-1810), правнука Бешта. Одаренный глубоко поэтическим складом ума, он отверг проторенные тропы профессиональных «Праведников» и пошел своей дорогой. Целью, к которой он стремился, было возвращение к детской простоте учения Бешта. В 1798-1799 годах Нахман совершил паломничество в Палестину, как раз в то время, когда армия Бонапарта шла по Святой земле, а по дремлющему Востоку пронесся порыв ветра из бушующей Европы. Но подольская молодежь прислушивалась только к шепоту из гробниц великих учителей-каббалистов, рабби Шимона бен Йохая и Ари, и к речам живых цадиков, поселившихся в Тивериаде. По возвращении в Европу Нахман поселился в Брацлаве и стал главой группы подольских хасидов. В своем близком кругу он имел обыкновение проповедовать или, вернее, размышлять вслух о царстве духа, об общении цадика со своей паствой в религиозном экстазе. Он говорил эпиграммами, иногда облекая свои мысли в форму народных сказок. Он написал ряд книг, в которых постоянно подчеркивал необходимость слепой, бесхитростной веры. Философию он считал разрушительной для души; Ему были ненавистны Маймонид и рационалисты. Незнакомое берлинское «просвещение» наполняло его сердце таинственным трепетом. Жизнь Нахмана оборвалась преждевременно. В окружении поклонников он умер от чахотки в Умани в возрасте тридцати восьми лет. До сих пор его могила служит местом паломничества «брацлавских хасидов».

Однако средний цадик того типа, который в тот период принял определенную форму, был в равной степени далек от сложности рабби Залмана и простоты рабби Нахмана. В целом цадики все дальше и дальше отходили от своей миссии религиозных учителей и становились все более и более «практикующими». Окруженные сонмом восторженных поклонников, эти «посредники между Богом и человечеством» умели обращать слепую веру масс во благо. Они разбогатели на дарах и подношениях своих поклонников, жили во дворцах, во многом подобно польским магнатам и церковным сановникам. «Суд» внука Бешта в Меджибоже, Борух Тульчинского (1780-1810), отличался особой пышностью. У Боруха даже был свой придворный шут Гершель Острополер, известный герой народных анекдотов.

В первоначальных польских провинциях, впоследствии включенных в состав Варшавского герцогства, главнокомандующими хасидской армии были два цадика, раввин Исраэль из Коженица и раввин Якоб Ицхок (Исаак) из Люблина. Эти два ученика «апостола» Бэра Межерича стали пионерами хасидизма на берегах Вислы к концу восемнадцатого века. В конце своей карьеры — оба умерли в 1815 году — над всей Польшей развевалось знамя хасидизма.

Ветры западной культуры едва ли имели возможность проникнуть в это царство, защищенное двойной стеной раввинизма и хасидизма. И все же кое-где на поверхности общественной жизни можно разглядеть пену волны с далекого Запада. Из Германии свободомыслящие «берлинцы», как называли этих «новых людей», двигались к границам России. Он облачился в короткое немецкое пальто, отрезал пряди ушей, сбрил бороду, пренебрегал религиозными обрядами, говорил по-немецки, или «на языке земли», и клялся именем Моисея Мендельсона. Культура, знаменосцем которой он был, была довольно поверхностным просвещением, затрагивавшим скорее внешность и форму, чем ум и сердце. Это был «Берлинердом», предвестник более сложной Хаскалы следующего периода, который был импортирован в Варшаву в течение десятилетия прусского владычества (1796-1806). Контакты между столицами Польши и Пруссии дали свои плоды. На улицах Варшавы появлялся еврейский «денди» Берлина, и нередко длинный халат польского хасида робко уступал место немецкому пальто, символу «просвещения».

Наряду с этой внешней ассимиляцией предпринимались также попытки копирования литературных моделей прусского еврейства. В 1796 году еврей-мендельсонец по имени Жак Кальмансон опубликовал в Варшаве французскую брошюру под названием Essai sur l'état. Actuel des Juifs de Pologne et leur perfectibilité, посвящая прусскому министру Хойма, проводившего еврейские реформы в польских провинциях Пруссии. Брошюра содержит описание положения польского еврейства того времени и план его улучшения. Рассказ довольно поверхностный, состряпан по проверенному западному рецепту. По мнению автора, беда евреев заключается в их отделении от окружающих народов, а счастье — в слиянии с ними. Схема реформы, предложенная евреем Калмансоном, мало чем отличается от польских проектов Бутримовича и Чацкого. Он в равной степени выступает за ослабление раввинистической и кагаловской власти, за искоренение хасидизма и цадкизма, за введение немецкой одежды, за бритье бород, за учреждение немецких школ и вообще за культивирование «гражданственности».

Образ берлинской моды был покрыт парижским лоском, когда вскоре после этого (1807-1812 гг.) по приказу Наполеона возникло Варшавское герцогство. Теперь прозвучала новая нота. Группа парижских «денди» претендует на равные права в качестве компенсации за то, что они изменили свою одежду и свое «нравственное поведение». Даже респектабельные представители варшавской еврейской общины именуют себя в своем ходатайстве в Сенат «членами польского народа Моисеева толка», копируя последнюю парижскую моду, ходившую во времена наполеоновского Синедриона. Это была первая, хотя еще наивная и бесхитростная попытка обеспечить «переход» от еврейской нации к польской, зародышу будущих «поляков ветхозаветного толка».

Факелоносцы берлинской культуры из числа последователей Давида Фридлендера всячески поощряли такое настроение и в своем органе постоянно обращались в этом духе к своим польским собратьям.

Как долго вы будете продолжать, — гласит одно из этих обращений, — говорить на коррумпированном немецком диалекте [идиш] вместо языка вашей страны, польского? Сколько несчастий могли бы быть предотвращены вашими предками, если бы они умели адекватно изъясняться на польском языке перед вельможами и королями! Возьмите группу из ста евреев в Германии, и вы обнаружите, что либо все, либо большинство из них могут говорить с магнатами и правителями, но в Польше едва ли пять или десять из ста способны на это.

Некоторые залетные семена западного «просвещения» были занесены на далекий русский Север. Во время инспекционной поездки Державина по Белой России перед его глазами промелькнула фигура врача Франка в Креславке, открытого последователя Мендельсона, призывающего к религиозным и просветительским реформам. В Петербурге, в доме мецената Авраама Переца, жил его учитель Иуда Лейб Неевахович, родом из Подолии. В 1803 году, в том самом году, когда еврейские депутаты пребывали в Петербурге, Неевахович издал на русском языке брошюру под заглавием «Плач дочери Иуды» с посвящением Кочубаю, министру внутренних дел и Председатель «Еврейского комитета». Посвящение задевает лейтмотив «Плача»: преклонение