ужасного происшествия. Кто из нас не удивлялся и не радовался, что почти всегда слепая фортуна улыбнулась, наконец, любимцу Муз, в короткое время осыпала с головы до ног своими дарами. Я говорю о Грибоедове – чины, кресты, деньги, звание Императорского полномочного министра и молодая прелестная жена – право не шутка! Но увы! всеми этими благами он наслаждался слишком недолго. В Тегеранских гаремах томилось много христианок; по прибытии единоверного посланника начались побеги – и дом его был убежищем несчастных жертв насилия; варвары перетолковали это в дурную сторону и ночью, в расплох, напали на дом нашего посольства, которое все, начиная с Грибоедова до последнего казака, истреблено; не знаю, каким чудом спасся секретарь посольства Мальцов. Шах, узнав о сем происшествии, тотчас приказал казнить главных зачинщиков. Жена Грибоедова оставалась еще в Тавриде и не разделила с ним постигшей его участи.

Вот вам новости, и, кажется, достойные вашей Музы».

Пушкин. Из «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года»:

«Из поэтов, бывших в то время в турецком походе, знал я только об А.С. Хомякове и об А. Н. Муравьеве. Первый написал в то время несколько прекрасных лирических стихотворений, второй обдумывал свое путешествие к святым местам, произведшее столь сильное впечатление.

* * *

Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. – Откуда вы, – спросил я их. – Из Тегерана. – Что вы везете? – Грибоеда. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».

Николай Языков – А. Н. Очкину, 20 апреля 1829 года, из Дерпта:

«Христос воскресе! любезнейший Амплий, обнимаю тебя и целую троекратно! Мне теперь здесь так скучно, что я бежал бы отсюда, куда глаза глядят, если б долги не держали меня за полы, – все жду, жду, жду возможности покинуть Дерпт и все еще не могу понять, почему это ожидание тянется да тянется. Возверзи печаль твою на Господа!.. Я и это пробовал – постился семь недель, говел, исповедовался, приобщился святых таин – и все еще здесь!!»

Николай Языков – всей семье в Симбирск, 24 апреля 1829 года из Дерпта:

«Сюда приехал Жуковский; я его еще не видел; Воейкова скончалась в Ницце и погребена в Ливорно. Видели ли вы Подснежник? Там есть и мое кое-что, так сказать – последняя жертва моему житью-бытью студентскому. По отъезде отсюда должен у меня начаться новый период для стихотворений моих, должна начаться жизнь вовсе литературная, должно быть то и то – но?? Мы все ходим под Богом! Будущее известно одному Богу.

Христос воскрес!»

Николай Языков – брату Александру, 30 мая 1829 года из Москвы:

«Поздравьте меня, мои почтеннейшие и любезнейшие, родные и братья! Наконец, я покинул Дерпт и уже совершил половину пути моего, в Симбирск, так сказать – на родину, в ваши объятия! Вот уже 11-ой день, как я живу в Белокаменной: прохладно, приятно и вольно! Вы знаете, что я доехал сюда с Петерсоном, моим дерптским однодумцем, товарищем и другом; он поселил меня здесь в дом к своим родным, где я нашел так много ума, образованности и любезности, что только одна надежда найти у вас и того и другого и третьяго не менее еще стремит меня на берега Волги-матушки широкой».

Николай Языков – брату Александру, 1 февраля 1830 года, из Симбирска:

«Здесь все слава богу! Альма[на]хов по обычаю не получаю; но, может быть, повестка, здесь прилагаемая, есть Альманах. Аладьин сильно молчит. Книга, для Котла выписанная, оказалась чрезвычайно занимательною и прекрасною – я еще не читал ее, между тем по случаю ее образовались у Маминьки литературные вечера и, кажется, успешнее бывших у Елисаветы Петровны, потому что читание происходит просто, без всяких декламаторских ужимок и соблазнительных переливов голоса по системе Санси. Возвратившийся из Дерпта Татаринов начал брать уроки у Санси во французском языке, на которых уже успело обнаружиться самое грубое и подлое невежество в истории онаго оракула образованнейшей части здешняго дворянства! Краевский почти ежедневно приезжает наведываться о книгах («Черный год»), Петром [Михайловичем] ему обещанных, – сделайте милость, кончите чем-нибудь эту возню!

Да будет известно и ведомо Конторе, что я желаю (хочу?) отправиться в белокаменную и буду сердечно благодарен богу и всем святым его, ежели это желание исполнится поскорее – чем скорее, тем лучше. Мне зевать не надобно: не то может постичь меня судьба Горохова! Червь, во мне живущий, конечно, не помешает: его можно выгнать и там, и едва ли не легче, – а пережидать будет долго, долго и долго. Не знаю, с чего думает П[етр] Мих[айлович], что именно он-то может где-либо задержать меня. В Москве я надеюсь не предаться лени, надеюсь действовать под руководством Погодина и в сообществе Петерсона – людей деятельных и ко мне доброжелательных как нельзя больше. Вот и все. Что же твоя поездка в Питер, Ал[ександр] Мих[айлович] [?]. Надобно ж мне поскорее развязаться с моим именем на пиру земном, решите же меня! Имеяй уши слышати, да слышит!

Для Дельвига написал я стихи, здесь прилагаемые, – плод усилий неимоверных: таков ли был я, расцветая? Впечатления Гармонии усиливаются, впрочем, – все тот же он; все тот же вид, непобедимый, непреклонный! Само собой разумеется, что до приобретения какого-нибудь прозвания в мире политическом мир моей поэтической деятельности должен будет ограничиваться мелочами, а никто не сомневался в моей способности производить важное, торжественное. Замечание Фаддея читал