Повествователь нелицеприятен по отношению к себе – и тогдашнему и теперешнему, помнит о минутах своей трусости, об отступничестве, недомыслии. Так же, не закрывая глаза на неприятное, видит он окружающих – и кровных родных, и недолгих спутников. Тот, кто будет читать «Сим-сим», не один раз задумается о не распрямившемся в полный рост, не выговорившемся в полный голос поколении тех, кому сегодня за пятьдесят. Но тот, кто прочтет повесть, вероятно, не забудет сдержанную самооценку автора в конце: «Ты… достоин детей и собак». И, думаю, с ней согласится.

О себе и другом

Книга очерков и статей Михаила Берга «Письма из Америки» построена на сопоставлении России и Америки[190]. Они смотрят здесь друг в друга точно так же, как на страницах этой книги всматриваются и перерастают друг в друга биография и география, история и репортаж, литература и политика. Само обращение к образу Америки вводит книгу в не такой уж длинный хронологически, но крайне выразительный ряд европейской эссеистической «американистики», ведущий, условно говоря, от Токвиля через Кайзерлинга к Бодрийяру; для России эта линия, в гораздо большей степени литературная, размечена именами Достоевского и Блока, Горького и Есенина, Маяковского, Ильфа и Петрова. Есть, однако, важнейшее отличие: сборник берговских эссе готовится к печати именно в те месяцы, когда Россия после августовской войны 2008 года на Кавказе вошла в период самой острой политической изоляции от мира, а российское население, околополитический и массмедиальный истеблишмент страны относятся к Америке с наибольшей за многие десятилетия недоброжелательностью. Понятно, что книга-складень, книга-диалог, своего рода Мебиусова книга Михаила Берга приобретает в этом контексте особый смысл и заряд.

Специальный анализ показал бы, помог бы увидеть, как подсвечивают друг другу и перекликаются друг с другом реалии американской и российской жизни, увиденные писателем то из России, то из Америки (его номадический взгляд при этом заинтересован и спокоен, самостоятелен и последователен, где бы он в данный момент ни находился). Я сейчас не стану это делать и укажу лишь несколько деталей. Когда Михаил Берг в «американских» главах книги говорит о неагрессивности жизненного уклада или об отсутствии символической сверхнагрузки на обиходные вещи, «отчетливой неприличности всего показного», то читатель, я уверен, различит в обеих фразах отсылки к нынешней России, контрастный фон для которых создают Соединенные Штаты. Соответственно, слова о «привычке к унизительному неравенству» в американских главах отсылают опять-таки к российским реалиям, но рамкой для них при этом служит столь непривычный для российского глаза повседневный демократизм Америки.

В образе России Михаил Берг прежде всего сосредоточивается (я здесь, конечно, вынужденно упрощаю гораздо более многогранную картину) на соединении нескольких черт, которые если не вовсе исключают, то, по крайней мере, глубоко подрывают друг друга. Это риторика национальной исключительности, государственного патриотизма («конформизма с патриотической начинкой»), с одной стороны, и неоимперскости, державности, с другой, помноженные на исключительно ритуальный и виртуальный характер публичной политики, едва ли не всей квазипубличной жизни в стране, в этой «как бы России» из одноименного эссе книги. Парадоксальным выглядит и точно отмеченное Бергом сочетание в российском человеке (точнее, в массе российских людей, в человеке как массе, в «большинстве», культивируемом властью против «меньшинства») комплекса превосходства над другими людьми и народами с раболепием перед собственной властью, которая – при всегдашнем брюзжании на нее и повсеместном ею недовольстве – все равно остается «своей».

Важными особенностями поведения такого человека (а он долгие годы селекционируется властью и поддерживается ее институтами от детского сада и школы до армии и профессионального коллектива как разновидности заложничества) выступает его тотальное недоверие к другим и, соответственно, привычная асоциальность, когда никто «не стесняется быть хамом». Михаил Берг говорит в этой связи о систематическом «неуважении к слабости», неуважении ко всему чужому и незнакомому. Такова тактика жизни «внутри» страны. По отношению же к «внешнему» миру развивается, процитирую автора, «инфантильная мечта подростка, обиженного взрослой жизнью» и готового при первом удобном случае отомстить этому взрослому, непереносимому из-за его взрослости. Перед нами месть другому за собственную неспособность стать другим. Российско-европейские футбольные страсти 2008 года и кавказская война того же года тут, можно сказать, рифмуются. Если же вернуться к контрапункту России и Америки как стержневому принципу книги, то перечисленным демонстрациям озлобленного самоудовлетворения бывшей великой державы, «Путину как диагнозу», говоря словами автора, в его книге противостоит такой акт, как президентские выборы в США того же 2008-го. Оказывается, стать другим, выбрать другое, новое, небывалое и даже немыслимое прежде все-таки возможно – и для человека, и для страны. Факт, который мог бы стать (но вряд ли станет) для России хорошим уроком.

И последнее. Я говорил о политике и социальной жизни, о массмедиа и типе массового человека российского или, лучше сказать, советского и постсоветского образца. Говорил вслед за автором. Однако Михаил Берг – не только проницательный социолог власти, включая литературную власть, но и незаурядный писатель-нонконформист, и его книга – это литература. Причем в родовом и самом точном смысле слова. Напомню, что литература как таковая, как современная литература, начиналась в Европе рубежа XVIII–XIX веков именно с интереса к Другому и вручения слова этому Другому – гурону и женщине, больному и ребенку, иноземцу и безумцу. Стратегия Берга в его очерковой книге – авторская, отказ от «литературности» – один из радикальных вариантов стратегии современного и постсовременного автора. Опять-таки напомню о том, что советский очерк конца 1920-х – начала 1930-х годов вырос из авангардной практики футуризма, ОПОЯЗа, конструктивистов и что их «нагая речь» дала такое ответвление, как великая проза Варлама Шаламова. В современной российской словесности, где идут очень активные поиски не-эгоцентрического авторского письма в прозе, вне-индивидуалистического языка в лирической поэзии, эссе Михаила Берга близки для меня тонкой эссеистической работе Льва Рубинштейна (я не сравниваю авторов, а лишь сопоставляю траектории их движения). Для меня здесь самое важное – готовность к Другому, а значит – готовность самому быть другим и в этом оставаться собою: совершенно не случайно американская часть книги Берга начинается с картины почти что клинической смерти и нового рождения. Может быть, литература, искусство – и в этом состоит одно, но не единственное из важнейших открытий Европы – есть такой особый режим существования человека, когда он, как на смертной грани, предельно открыт другому и для другого.

Опыты жизни в трех томиках гарнитурой «палатино»

Как говорить о легенде? А в том, что Марк Фрейдкин – человек легендарный, никто из читающих и пишущих