подвергнуться ритуальному умерщвлению. Первобытному человеку для исполнения аналогичного ритуала годился вполне конкретный царь, но на более высокой ступени развития цивилизации, с появлением духовного понятия о Боге, все изменилось. В прежние времена богов допускалось низвергать, бить или заковывать в цепи их идолов; на более высокой ступени развития бога мог низвергнуть только другой бог, а с приходом монотеизма исчезла и эта возможность: отныне единый Богу мог лишь трансформировать самого себя.

410 То обстоятельство, что трансформационный процесс принимает форму наказания (Зосима употребляет слово «казнь» — κόλασις), может объясняться известной рационализацией или потребностью каким-то образом истолковать жестокость превращения. Такая потребность возникает лишь на более высокой ступени эволюции сознания, с хорошо развитым чувством, которое пытается найти убедительное обоснование отталкивающей, непостижимой жестокости процедуры; с этим мы сталкиваемся, например, в практике расчленения собственного тела, сопровождающей инициацию шаманов. Напрашивается предположение, что так вершилось наказание за какую-то провинность или прегрешение. Тем самым процесс трансформации наделялся моральной функцией, которую едва ли возможно помыслить в основе изначального события. Скорее, на этой более высокой и поздней ступени развития сознание обнаружило перед собой до сих пор не объясненное и не истолкованное удовлетворительным образом переживание, — и попыталось сделать его для себя понятным через моральную этиологию. Нетрудно заметить, что изначально расчленение совершенно недвусмысленно служило цели превращения инициируемого в нового, более полезного для общества человека. Инициация даже подразумевала исцеление[604]. С учетом этого моральное истолкование в терминах «наказания» представляется неуместным и пробуждает подозрения в том, что расчленение так до сих пор и не было верно понято. Это истолкование бьет мимо цели, оно не в состоянии уяснить противоречивость собственной логики, следуя которой провинностей нужно избегать, чтобы не подвергнуться наказанию. Но неофит совершил бы настоящий грех, вздумай он уклониться от мук инициации. Пытка, которой его подвергают, — не наказание, а неизбежный способ достигнуть своего предназначения. Кроме того, инициационные испытания часто проходят в столь юном возрасте, что о какой-то пропорциональной «наказанию» вине не может быть и речи. По этой причине моралистическая интерпретация страдания как наказания представляется мне не только неуместной, но и во многом сбивающей с толку. Очевидно, что это первобытная попытка дать психологическое объяснение дошедшему из глубины веков архетипическому представлению, которое прежде никогда не становилось предметом рефлексии. Подобные представления и ритуалы, отнюдь не будучи чьим-то изобретением, просто имели место и исполнялись задолго до того, как начали осмысляться. Я сам видел дикарей, отправлявших такие обряды, о которых никто из участников не мог сказать, что они означают, да и в Европе встречаются обычаи, смысл которых никем не осознается, улавливается бессознательно. Первые попытки дать объяснение чему бы то ни было нередко оказываются довольно неуклюжими.

411 Пытку и наказание в таких ритуалах, следовательно, усматривает уже отстраненное и рефлектирующее сознание, которому непонятен подлинный смысл расчленения. То, что совершают с жертвенным животным, и то, что шаман полагает реальным событием, происходящим с ним самим, на более высокой ступени, в видении Зосимы, предстает психическим процессом, в ходе которого расчленению и трансформации подвергается гомункул как продукт бессознательного. Следуя правилам толкования сновидений, мы можем сказать, что это воплощение самого наблюдающего субъекта; иными словами, Зосима видит самого себя как гомункула — или, точнее, бессознательное воображает его в качестве такового, как несовершенное («увечное») существо карликового роста, сделанное из какой-то тяжелой материи (например, свинца или меди), что, по-видимому, символизирует «гилического» человека. Такой человек темен и находится в плену материи. Он по сути своей бессознателен, а потому нуждается в трансформации и просветлении. Для достижения этой цели его тело должно быть разъято на части: эту процедуру алхимики обозначали как divisio, separatio и solutio (разъятие, разделение, растворение), a в сочинениях именовали дискриминацией [способностью к различению] и самопознанием[605]. Принято считать, что этот психологический процесс является болезненным, для многих людей — поистине мучительным, но каждый шаг на пути к осознаванию окупается лишь ценой страдания.

412 У Зосимы, впрочем, еще нет речи о подлинной осознанности процесса трансформации: на это безошибочно указывает его собственное толкование видения, согласно которому греза показывала процесс «изготовления вод». Отсюда следует, что Зосима продолжал экстериоризировать трансформацию и вовсе не усматривал в ней собственно психическую метаморфозу.

413 Приблизительно такой же взгляд преобладает в христианской психологии, пока обряд и догмат трактуются как сугубо внешние факторы, а не переживаются как внутренние процессы. Но, подобно imitatio Christi вообще и мессе в частности, все чаще верующих норовят включать в процесс трансформации (месса и подавно видит в них жертвенный дар наряду с самим Христом), а более глубокое понимание христианства возносит его настолько же высоко над разумом, насколько ритуал мессы возвышается над архаичной формой видения Зосимы. Цель мессы состоит в достижении participation mystique, в отождествлении священника и паствы с Христом, в уподоблении души верующего Христу, с одной стороны, и во впущении фигуры Христа в душу — с другой стороны. Это трансформация Бога и человеческой души, поскольку в мессе воспроизводится — по крайней мере, намечается — вся драма Воплощения.

В. Месса и процесс индивидуации

414 С психологической точки зрения Христос как Первочеловек (Сын человеческий, Adam secundus — второй Адам, τέλειος ἄνθρωπος — совершенный человек) есть целостность, которая превосходит и заключает в себе обыкновенного человека; она соответствует той полной личности, что простирается за пределы сознания[606]. Эту личность мы обозначаем как самость. На более архаичной ступени, в видении Зосимы, гомункул превращался в пневму и возвышался, а таинство евхаристии преображает душу эмпирического человека, который — лишь часть самого себя, в целостность, символически выражаемую фигурой Христа. Поэтому можно усматривать в мессе обряд процесса индивидуации.

415 Размышления такого рода без труда обнаруживаются уже в достаточно ранних христианских текстах, например в так называемых «Деяниях Иоанна», одном из важнейших среди дошедших до нас апокрифических сочинений[607]. Тот фрагмент, что привлекает наше внимание, начинается с описания мистического хоровода, устроенного Христом незадолго до распятия. Иисус велит ученикам взяться за руки и составить круг, а сам встает в середину. Когда ученики принимаются водить хоровод, Христос поет хвалебную песнь, из которой я отмечу следующие характерные строки:

Спасен быть желаю и спасти желаю. — Аминь.

Искуплен быть желаю и искупить желаю. — Аминь.

Уязвлен быть желаю и уязвить желаю. — Аминь.

Зачат быть желаю и зачать желаю. — Аминь.

Вкушать желаю и вкушаем быть желаю. — Аминь…

Умом быть зрим желаю, будучи им всецело. — Аминь.

Омываем