и сквозь него рассматривал Акте. – Почему же вы не идете за мною? Но может быть, вы и правы: нимб, излучаемый императором, слишком хорош, чтобы просто освещать дорогу. Я пошлю вам факельщика.

Явился факел, явился свет, и наконец они выбрались из Лабиринта. Акте недолго помнила страх, испытанный ею там, и охотнее вспоминала об увлекательной стороне этого переживания. Нерон в Лабиринте, Нерон, который сначала растревожил и напугал ее, а потом явился в роли избавителя, – это был подлинный Нерон. Подлинный Нерон чувствовал себя в Лабиринте не хуже, чем в своем мавзолее, в парке Акте, в Риме. И Акте теперь уже не сомневалась, что была права, отправившись в Междуречье.

12

Прах Нерона

Она жила почти месяц в Эдессе. Друзья Нерона находили, что она превосходно поступила, приехав сюда, но если она какой-нибудь решительной демонстрацией не подтвердит подлинности Нерона, то ее приезд принесет больше вреда, чем выгоды. Они находили, что для Акте существует только один способ дать показания в пользу Нерона.

Естественно было, что они возложили на Варрона задачу склонить Акте к тому, чтобы она прибегла к задуманному средству.

– Я с радостью вижу, очаровательная Акте, – сказал он, – что вы проводите много времени с нашим Нероном. Поняли ли вы наконец, как я дошел до нелепого плана снова пробудить к жизни Нерона?

Акте слушала его с выражением внимательного ребенка, она задумчиво и одобрительно кивнула в ответ на его слова.

– Если наш Нерон, – продолжал сенатор, – минутами умеет даже вас, моя Акте, перенести в прошлое, то не сумеет ли он перенести в это прошлое и Рим, который несравненно грубее вас?

– Времена, – выразила опасение Акте, – стали суровее, трезвее. Теперь нужны сильнодействующие средства, чтобы вызвать подъем. Быть может, в том, что у нас, когда мы глядим на этого Нерона, двоится в глазах, повинен не он, а мы сами. Тогда наше предприятие бессмысленно, безнадежно.

Она сказала – «наше предприятие», это было для Варрона высшим триумфом.

– Помните ли вы еще, Акте, – спросил он, и это была скорее просьба, чем вопрос, – как вся жизнь озарялась верой в Нерона? Помните ли вы, как подавлен, оглушен был мир, когда умер Нерон? Не казалось ли, что мир сразу стал голым, бледным, бескрасочным? Люди на Палатине хотели украсть у меня, у вас нашего Нерона. Разве не чудесно было бы показать им, что они бессильны? Они разбили вдребезги его статуи, соскребли его имя со всех надписей, даже на исполинскую статую его в Риме вместо головы Нерона насадили мужицкую рассудительную голову старого Веспасиана. Разве не чудесно было бы доказать им, что все это было ни к чему? Надо признать, в немногие годы они достигли многого. В немногие годы они стерли с лица земли все фантастическое, окрыленное, чрезмерное, все, ради чего стоит прожить жизнь. Но теперь, вместе с Нероном, все это снова вернулось. Неужели это не увлекает вас, Акте? Боги помогли нам преодолеть первую, самую трудную часть пути. Идемте с нами, Акте. Мы завоюем Антиохию, Александрию, Коринф, Палатин.

– Вы грезите, – сказала Акте, но в тоне ее не было протеста. Она сама грезила вместе с ним, она говорила приглушенным голосом, точно в полусне. – Хорошо бы, – продолжала она тем же мечтательным тоном, – снова жить с Нероном на Палатине. Но не бывать этому. Нельзя поддаваться чарам, как вы, Варрон. Когда чары спадают… – Она умолкла, погруженная в свои мысли.

– Когда чары спадают?.. – спросил Варрон, глядя на нее, захваченный пророческой печалью, исходившей от нее.

– Когда чары спадают… – повторила она, все еще не заканчивая фразы.

– Что же, что же тогда? – торопил Варрон, не в силах отвести от нее глаз.

– Тогда… вместо юной красавицы видишь перед собой старуху, – закончила Акте своим ясным голосом, спокойно улыбаясь.

И с присущей ей логикой она твердо и трезво разъяснила ему, каким ей представляется его Нерон.

– Вы сделали правильный выбор, – сказала она. – Ваш Нерон способен многих ввести в обман. Ему удалось обмануть даже меня. Вы знаете, как любит меня Италик. Он, поэт и мужчина, обычно такой разумный, порой становится смешон – так по-детски ведет он себя, чтобы показать свою любовь ко мне; я не была бы женщиной, если бы это мне не нравилось. Но я должна вам признаться: ваш Нерон, когда я впервые увидела его, за полминуты достиг большего, чем мой Италик – усилиями нескольких лет. Однако – и в этом слабая сторона вашего расчета – ваш Нерон может обмануть только на одну минуту, да и то надо добровольно поддаться этому обману. Он насквозь искусствен, это шутка богов, которые потехи ради создали нечто вроде восковой фигуры, способной говорить и двигаться. И все же он остается тенью, он лишен настоящей человеческой души. Он даже не может спать с женщиной, он не «Нерон», не мужчина, он лишен производительной силы. Живым по-настоящему он становится только в своем Лабиринте. Он призрак, такими я представляю себе мертвых в Аиде, он – ничто. Ведь это мука – видеть перед собою мужественный, царственный, величавый образ, такой родной, точно сбылась сказка, а внутри – пустота, ничто. Я пугаюсь самой себя, своих собственных движений, походки, голоса, когда вижу этого призрачного Нерона.

Варрон понимал ее, и, прежде чем высказать свою просьбу, он уже знал, что Акте откажет ему.

– Когда я вижу ваше живое лицо, Акте, – все же начал он снова, – я не могу поверить, что вы так трезвы, как прикидываетесь сейчас. Если я позволил себе увлечься, поддайтесь увлечению и вы. Не будьте слишком благоразумны. Останьтесь в нашей ладье, Акте. Разве не чудесно мчаться в ней? И если вы будете с нами, эта ладья не разобьется.

– Скажу вам откровенно, Варрон, – возразила Акте. – Вы знаете, что я любила Нерона. Так сильно, что всякий другой бледнеет рядом с его тенью. Ваш Нерон был первый,