на Марцию благотворно. Вскоре они сблизились друг с другом, вскоре Акте могла уже заговорить о Нероне, о Неронах, принадлежавших им обеим, с чуть заметной, грациозной и легкой иронией, так что неясно было, говорит ли она об императоре Нероне или о самозванце.

До сих пор Марция откровенно говорила о своем Нероне только с самой собой и с Фронтоном. Но осторожные, легкие шутки Акте все больше лишали ее брони, и она уже не боялись говорить о своем позоре с подругой – сперва сдержанно, потом все откровеннее. Тихо, горько, доверчиво смеялась она над удивительной судьбой, которую послали ей боги. Понизив голос, со странной улыбкой на гордых губах, искривленных мукой, она говорила Акте о свойствах Нерона – свойствах подлинного Нерона, о которых она знала от других, и о свойствах Нерона-Теренция, в которых она убедилась на личном опыте.

Акте внимательно и участливо слушала. Она не старалась отличить правду от вымысла. Но, слушая речи подруги, она особенно ярко вспоминала о настоящем Нероне, своем друге и императоре, и, как ни странно, его облик благодаря речам этой полупомешанной понемногу менялся. Она спрашивала себя, не влились ли незаметно в образ ее возлюбленного, который она хранила в душе, черты других мужчин, как в образ Нерона, созданный этой безумной? Не перенесла ли она, не переносит ли сейчас на своего умершего возлюбленного все то, что казалось ей прекрасным и достойным любви в других мужчинах, и не оставалась ли она слепа к таким его качествам, которые в других отталкивали ее? Не то чтобы она теперь меньше любила своего мертвого Нерона, но она лучше, яснее судила о нем.

Марция, со своей стороны, говоря с Акте об императоре, все больше думала о Фронтоне. Все сильнее к воспоминанию об умершем Нероне и об умершем Фронтоне примешивалось представление о живом Теренции, она уже не в состоянии была отделять один от другого эти три образа. Доверчиво, таинственно и сладострастно рассказывала она удивленной Акте о том, что Нерон любил употреблять в постели непристойные слова. Она говорила «Нерон» – а думала: «Фронтон». То, что Нерон, невольник по рождению, в минуты упоения имел право говорить непристойности и даже не мог не говорить их, делало Фронтона еще милее для нее. То, что Нерон-Теренций был императором, делало императором Фронтона, живой и мертвый сливались воедино.

В душе Марции, как и в душе Акте, вырастал образ достойного любви мужчины, обе они украшали его лучшими чертами многих мужчин, и обе называли этот образ «Нероном».

И образ этот позволял им обеим – окоченевшей, безумной Марции и умной, трезвой Акте – глубоко проникать чувством в чувства подруги. Марция, как бы угадав все, что пережила и передумала подруга, говорила:

– Это и в самом деле неправда, что Нерон умер. Он жив. Если вы хотите его по-настоящему почувствовать, то не надо слишком глубоко заглядывать в сердце нашего здешнего Нерона. Но я знаю место, где вы можете найти подлинного Нерона, то есть, я хочу сказать, его тень, его «идею».

И Акте сразу поняла, что Марция употребила слово «идея», которое она выговаривала с таинственной и лукавой улыбкой, в платоновском смысле, что она подразумевала неразрушимый идеальный образ Нерона, который они обе носили в душе.

– Где же, моя Марция, – спросила она, глубоко тронутая странными словами подруги, – где же я найду его, этого подлинного Нерона?

Марция с многозначительным и загадочным видом, приложив палец к губам, шепнула ей:

– В Лабиринте, дорогая. Он скрывается в Лабиринте. Если вы очень упорно о нем думаете, если вы всей душой призываете его, то он приходит на ваш зов, он с вами, он называет вас теми ужасными, непристойными и милыми сердцу именами, которыми он любил называть нас, когда еще пребывал среди нас во плоти. Хотите ли, дорогая сестра, спуститься как-нибудь со мною в Лабиринт, чтобы увидеть и услышать его? – спросила она настойчиво, жадно.

И Акте, увлеченная этой навязчивой идеей подруги, ответила, также понизив голос:

– Да, дорогая, ведите меня туда.

9

Двое разочарованных

Государственный секретарь Кнопс в своей Эдессе и генерал Требоний в своей Самосате с приятным нетерпением ждали приезда Акте. Оба они умели обращаться с женщинами, оба были уверены в своей мужской силе, и оба на опыте убедились в своей неотразимости. Спать с женщиной, чары которой были прославлены по всему миру, казалось им обоим целью, достойной того, чтобы потрудиться.

Кнопс, который чувствовал себя в Эдессе наместником императора, первый нанес ей визит. Он сразу попытался пустить в ход наглое, циничное остроумие, которое не раз помогало ему, еще в пору рабства, завоевывать женщин. Но Акте сохраняла холодно-любезный тон. Она разглядывала этого хорька – Кнопса – с любопытством, но явно без всякой теплоты. Кнопс, раздраженный ее сдержанностью, стал выставлять напоказ свои заслуги. Постарался блеснуть перед нею своими политическими талантами. Цинично намекнул, что именно в его голове родилась идея потопления Апамеи, – замысел, который решил победу Нерона. Но упоминание об этом событии, казалось, лишь опечалило Акте. В свое время Нерон мало горевал о том, что его называли виновником пожара, несмотря на непричастность его к этому событию. Ее же этот глупый, изобретенный врагами Нерона навет очень огорчал; ей неприятно было, что потопление Апамеи, измышленное этим второразрядным плутом, снова воскресило этот слух. Она кивнула Кнопсу, все такая же безучастная, любезная.

– Нужна изрядная порция дерзости, – сказала она задумчиво, – чтобы разнуздать такую стихию. Кто строит все свои расчеты на глупости черни, тот бьет наверняка, тому минутный успех обеспечен. Мне только любопытно знать, как долго толпа позволит дурачить себя и удастся ли вам сыграть на этом до конца. А теперь позвольте поблагодарить вас за интересную беседу, – сказала она в заключение. – Настал час, который я посвящаю отдыху. – И она вежливо и решительно попрощалась с ним. Кнопс очутился за дверью, уязвленный в своем мужском тщеславии, и его мало утешала мысль, что, по существу, Акте не что иное,