кто снова зажег все то, что погасло во мне со смертью Рыжебородого Малыша. Я не выношу вашего Нерона. Я схожу с ума оттого, что мне снова и снова приходится видеть этот призрак во плоти, из которого, едва только к нему прикоснешься, тотчас же улетучивается дух. Я не вытерплю этого. Я не люблю опьянения: вы ошибаетесь. Я ничуть не люблю опьянения, которого надо достигать такими средствами. Я здесь не останусь.

И, видя его глубокое разочарование, она продолжала, изменив тон, в одно и то же время расчетливо, шутливо и серьезно:

– Я не хочу оставлять вас на произвол судьбы, Варрон. Мне хочется помочь вам. Вы знаете, я богатая женщина, я люблю богатство, а если я предприму что-нибудь для вашего Нерона, то предвижу лишь единственный практический результат: Тит конфискует мои прекрасные земли и мои кирпичные заводы в Италии. И все же, если я могу оказать услугу вашему делу, если я могу сделать нечто во имя Нерона, скажите мне, что я должна сделать. Я готова.

Вот теперь было бы кстати заговорить о той просьбе, с которой хотели обратиться к ней сторонники Нерона. Ведь она сама дала ему к этому повод. Но тот самый Варрон, который без малейших колебаний посылал на смерть тысячи людей, который принес в жертву своей игре родную дочь, который с сожалением, но без раскаяния смотрел, как умирает его друг Фронтон, который часто рисковал собственной жизнью ради менее значительных целей, – этот Варрон не мог сказать в лицо Клавдии Акте, чего он от нее хочет. Он зажегся от соприкосновения с ней. Он теперь сам не понимал, как мог он, пока был еще молод, – из одного лишь благоразумия, только чтобы не портить отношений с императором, – запретить себе видеть ее красоту, ее неповторимое своеобразие, насладиться им. А теперь этот постаревший человек увидел – и пожалел о прошлом. Он, который так долго принимал свою жизнь такой, как она есть, который не хотел бы отказаться ни от чего из того, что было им сделано, и не хотел бы сделать ничего из того, от чего он отказался, – теперь, за короткий промежуток, вторично чувствовал сожаление. Он раскаивался, что в свое время – как бы ни посмотрел на это Нерон – не постарался изо всех сил завоевать эту женщину, Клавдию Акте. Он почувствовал огромное искушение забыть на время свое смешное и великолепное предприятие, стать прежним Варроном и отдаться радости встречи с изумительным существом, которое по воле судьбы оказалось на его пути.

И поэтому, вместо того чтобы воспользоваться случаем и изложить ей просьбу, он сказал без всякой связи с предыдущим:

– А вы помните еще, моя Акте, как мы пускали пестрых китайских рыбок в новый пруд Золотого дома?

И он почувствовал себя молодым, как в свои лучшие времена, легкомысленным и глубоким, злым и уверенным в своем очаровании, готовым дорогой ценой заплатить за радость, ибо он хорошо знал, что жизнью можно вполне насладиться лишь тогда, когда перестанешь считать. Он чувствовал глубокую близость с Клавдией Акте, близость, которой он никогда раньше не ощущал. В сущности, казалось ему, их в комнате трое: умерший подлинный Нерон был с ними в своем лучшем образе, не мешая им, и между ними тремя протянулись нити глубокой, более чем дружеской близости.

Но Акте не стала ему подыгрывать. Она, напротив, повторила, резко и с намеренной сухостью, положив конец его фантазиям:

– Скажите же, что я могу сделать для вашего Нерона?

Тогда Варрон овладел собой и сообщил ей, в чем именно он и его друзья видели единственную важную услугу, которую Акте могла бы оказать их делу.

Они рассуждали так: если Нерон жив, то в урне, которую Акте хранила в мавзолее своего парка в Риме, был прах какого-то неизвестного. Если Акте убеждена, что Нерон жив, то хранить эту урну смешно. Если Акте хочет показать миру, что она верит в воскресение Нерона, надо, чтобы она разрушила памятник и рассеяла прах по ветру. Пока Варрон излагал ей свою просьбу в намеренно сухих словах, прозрачная кожа на лице Акте побелела, казалось, она светится. Но голос Акте был чист и спокоен, как всегда, когда она в тон Варрону сухо подытожила:

– Вы требуете, чтобы я рассеяла по ветру все, что еще осталось от истинного Нерона, чтобы доказать мою веру в вашего Лже-Нерона?

– Да, – деловым тоном сказал Варрон. Но еще прежде, чем это «да» отзвучало, он устыдился того, что предлагал, и с обычно не свойственной ему неуклюжестью прибавил: – Речь идет о деле Нерона, это, поверьте, стоит горсти пепла.

Зеленовато-карие глаза Акте долго смотрели на сенатора, друга Нерона, ее плечи чуть-чуть опустились, ее изогнутые губы задрожали.

– То, что вы говорите, – возразила она с чуть заметной насмешкой, – конечно, очень разумно. Но, пожалуй, лучше бы вам этого не говорить.

Наступило неловкое молчание, сразу ощутилось все то, что разделяло Акте и Варрона.

Акте оцепенела от гнева, все ее существо восставало против предложения Варрона. Тщетно убеждала она себя со своим обычным здравомыслием: если Варрон хочет продолжать дело Нерона и править миром в его духе, может ли его остановить какая-то урна? Ведь для него и в самом деле там нет ничего, кроме горсти пепла. Но в глубине души она знала, что это его не оправдывает и что он не прав перед ней и перед Нероном. Пусть его соображения правильны для него, – они неправильны для Акте. У нее другая логика. То, что она тогда, без колебаний, с риском для жизни, спасла мертвое тело Нерона от поношения и похоронила его с императорскими почестями, – это был величайший, разумнейший поступок всей ее жизни. Что значит – действовать разумно? Действовать разумно – значит действовать так, как свойственно природе данного человека. Благоговение, может быть, пустое слово для Варрона, но не для нее. Для нее развеять по ветру прах Нерона – это значит попусту пролить собственную кровь. Гречанка, отдавшая жизнь за то, чтобы похоронить тело брата, не была просто театральным образом, она жила не только милостью поэта. Акте никогда не