и тонкие паучьи лапы, порхающие вокруг трубки.

– Я приехал в Ирландию вместе с группой, потому что пишу статью, – заготовленная ложь наконец легла на язык, чтобы, как и всегда, деликатно оплести правду, – об ирландском фолькло…

– Я же сказала, – прервала Мойра, даже не подняв на него взгляд. Она уже забила табак и теперь копалась в стеклянной вазочке на столе, пока наконец не нашла спичечный коробок. – Хватит меня дурить. Еще раз попытаешься – и отправишься за порог.

Это не был первый раз, когда кто-то не верил ему на слово, ей-богу, конечно нет. Но Мойра выглядела так, говорила так, словно знала о чем-то наверняка, а не не верила.

– Ты пришел спросить, почему она это нарисовала. – Взяв спичечный коробок в руку, она небрежно показала им на лист. – Это ведь дело рук Эмер?

И снова. Снова. Норман открыл было рот, чтобы подтвердить: «Да, это она» – или спросить: «Откуда вы знаете?» – но Мойра только покачала головой.

– Бедный ребенок. – Вместо жалости в ее голосе был гнев. – Страшная судьба.

Эмер выглядела странной, но «страшная судьба»? Похоже, Норман ошибался и это был не аутизм, – может быть, что-то приобретенное… Психологическая травма или серьезная травма головы в детстве?

– С ней что-то случилось? – спросил он. – Поэтому она их рисует?

– Он обещал им золото. – Мойра задумчиво потрясла коробок. – Много золота.

А вот и снова золото.

– Что ж, он его нашел… Только не так, как они хотели. – И прежде, чем Норман успел сказать хоть что-то, она резко перевела тему: – Ты, говоришь, историк. Ну и что, по-твоему, это значит?

Продолжая мыслями хвататься за подсказки – золото, обещания, «страшная судьба», что-то пошло не так, – Норман не успевал за ней.

– Простите, я…

– Спираль. – Она с неожиданным негодованием стукнула коробком прямо по рисунку. – Ты принес сюда спираль. Вот и говори о ней! Не отвлекайся.

Могло показаться, что перепады ее настроения были бессмысленными скачками старческого разума, но Норману неожиданно стало ясно: нет. Мойра полностью захватила разговор: она держала какой-то курс, Норману неведомый, и собиралась вести его по нему именно так, как нужно ей. Ни шага в сторону.

– Хорошо, – медленно согласился он, а затем показал раскрытой ладонью на рисунок. – Непрерывное движение. – Если она хочет, чтобы он слушался, что ж, он будет слушаться. – Преобразование. Это основной символизм, встречающийся в разных культурах чаще всего. Если привести к какому-то общему знаменателю и сильно утрировать, то жизнь и энергия движутся от материального к духовному…

Мойра перебила его:

– А знаешь, что еще движется по спирали? – И ткнула в его сторону узловатым пальцем. – Время. И кельты не были первыми, кто это придумал. Спирали начали появляться по всей Ирландии еще в мезолите, в докельтскую эпоху…

Сказанное резануло Норману слух: он не ожидал, что старушка из глухой деревни вообще знает, что такое мезолит.

– Смена дня и ночи, фазы Луны, смена сезонов, – перечисляла она, и Норман неожиданно вспомнил первый их разговор. – Время движется в циклах и оборотах. Как и спираль.

Словно почувствовав, что в голове у него зародилась какая-то мысль, Мойра замолчала, продолжая колдовать над трубкой. Воспользовавшись этим, Норман осторожно – кто знает, как она отреагирует? – произнес:

– Когда мы говорили о праздниках, вы сказали, что кельтское колесо года – это не праздники, а четверти года… периоды.

Мойра продолжала молчать, и в комнате стало так тихо, будто Норман был здесь один. Пыль кружилась в тусклом свете, и Норман рассеянно проследил, как она оседает на мебели и столе. «Спирали, докельтский период, время. Хорошо, а теперь перекрестный поиск. Люди пропадают здесь уже несколько веков, огни в темноте, зона критической аномалии, привязка ко времени – конец октября. Вот оно, это и есть связь. А теперь, – сказал он сам себе, – поставь нужный вопрос».

– Среди всех кельтских периодов, – медленно произнес Норман, – что вы можете сказать о Самайне?

Конец вопроса потонул в стуке: неожиданно Мойра несколько раз постучала черенком по книге, лежавшей рядом, удовлетворенно хмыкнув, подожгла спичку.

– Самайн, значит, – повторила она.

И подкурила, проводя спичкой над накопительной чашей. Норман ощутил запах табака, когда из трубки потихоньку начал расползаться дым. А раскурив трубку достаточно, Мойра сказала:

– Самайн… Что ж, мальчик. Ты прекрасно знаешь, что у кельтов он считается праздником конца урожая и начала зимы, мне нет нужды тебе это рассказывать. Но, как я и говорила…

Она выпустила толстое, большое кольцо. Оно повисло, почти не шевелясь, в пыльном воздухе и, несмотря на то что в этом доме отовсюду дуло, очень долго не растворялось. И только когда белые края начали таять, Мойра закончила:

– …кельты не были первыми, кто его придумал.

Лес молчал.

Когда они вошли в него, даже шум деревьев успокоился и затих, оставшись где-то там, на холмах, снаружи. Непролазные кусты и ветви снова облепили их, приветствуя в удушающих объятиях, и каждый треск сухой древесины под ногами раздавался в царящей тишине на добрую милю вокруг.

Гребаный лес молчал, и молчание его действовало Джемме на нервы.

– Мы должны выйти на следы, – сказал Кэл спереди, из-за Доу, который шел между ним и Джеммой. Слова его сопровождались хрустом, с которым он прорезал путь. – По-хорошему, в теории, здесь должна быть тропинка или дорога, но я ничего не нашел.

«Конечно, ты ничего не нашел, – подумала Джемма, оглядывая серые просветы неба, которых становилось все меньше. – Как будто это сраное место тебе позволит».

– Ну и как это может быть? – Даже задавая простой вопрос, Доу умудрялся звучать брюзгливо. – Половина деревни – шахтеры, а это значит, что порядка тридцати взрослых мужчин должны каждый день толпой ходить туда и обратно.

Оно, это место, показывало им только то, что хотело показать. Тело на ветке, голоса, шипение рации, следы туристов; рассвет наступал в подходящее время, темнота длилась столько, сколько требовалось. Песня. Стук в дверь.

– Поэтому я и сказал «в теории», – согласился Кэл. – Ты замечал хоть кого-то, кто выходил бы по утрам из этой деревни? И возвращался бы вечером обратно?

«У критических аномалий нет осознанной воли» – да, конечно, так считало Управление.

– С ними что-то не так. С деревенскими.

Но у этого места она была.

– Очень емкий вывод, Махелона, спасибо. Другие умные мысли будут или у тебя на них лимит?

Джемма кожей ее чувствовала. Сквозь ветви, осточертевшие буреломы, сквозь необъятные стволы. Как будто кто-то тяжело и неотрывно смотрел в затылок – а обернуться было страшно, потому что тогда далекое, нечеткое оно грозило обрести реальную форму.

– …Следует из их поведения. Разве нет?

– Нет, потому что ты рассуждаешь о том, в чем ничего не смыслишь. Здесь должны быть те же законы, что и с обычной зоной резонанса: если кто-то взаимодействует с очагом, на нем остается энергетический след. В таком случае составы масел дали бы отклик при проверке. По факту же – ничего.

Купер это знал. С самого начала знал. Может быть, оно за ним следило, – может, поэтому он не мог ничего сказать? Он сломал ей руку, как только появилась дверь, и каждый раз запрещал Джемме открывать ее – не могло ведь это быть просто так? Вопросы прыгали в голове как мячики для пинг-понга, да толку-то. Джемма плотнее нырнула в куртку, прячась от промозглого холода, царившего в лесу.

– Мы не знаем, оставляют ли критические аномалии след на людях. Энергетика может быть так возмущена, что сбивает…

Кто-то нас подслушивал, да, Купер? Прямо в моей голове?

– Да не может она ничего сбить. Технику – допустим, но рецептам этих масел по две тысячи лет. Они не…

Здесь, в этих лесах, и там, во сне… Их все время было трое. Она, Купер и тот, кому принадлежал этот взгляд. «И тогда, и прямо сейчас. – Джемма проскользила взглядом между искривленных деревьев, всматриваясь в сумрак. – Все это время здесь был кто-то еще».

– Я не верю в око бури, Сайлас. Эти люди замешаны, даже если свечи этого не показывают. А что, если они откры…

Но кто? Или, точнее, что?

– Открой…

Что ты