— Гляди у меня, доиграешься!

— А почему бы и нет? — всё ещё шутил он, расслабленно отдыхая.

Но одно лишь её трепетное прикосновение вновь неизбежно пробуждало в нём желания, и он, словно магнитом, притягивался к ней, сливаясь в одно целое...

Так довольно беззаботно и счастливо летел их медовый месяц. Прибывшие с Софьей греки и римляне ездили по Москве, посетили несколько русских монастырей, приглашались в богатые дома на пиры и обеды, получали подарки, нередко потчевал их и сам Иоанн. Кардинал Антоний Бонумбре ещё несколько раз пытался настоять на выполнении Софьей обещания, данного ею перед отъездом папе Сиксту IV хранить верность западной Церкви, склонить мужа к признанию Флорентийской унии, но она отмахивалась от него, как от назойливой мухи. Мало того, заявила, что не считает больше его, Антония Бонумбре, своим духовником. Получил он хороший отпор и от митрополита Филиппа. Тот буквально на следующий день по приезде гостей предложил кардиналу устроить открытую дискуссию на тему: чья вера правильней и угодней Господу. Сказал, что выставит ему в оппоненты своего книжника Никиту Поповича. Бонумбре сгоряча было согласился и даже пришёл в собор на «прения». При большом стечении народа этот Никита, высокий полноватый монах лет сорока пяти, начал излагать гостю догматы своей веры — память у него была превосходная, а знания, как почувствовал кардинал, вполне приличные. Каждое слово, каждая фраза этого Никиты находили такую воодушевлённую поддержку слушателей, они так недоверчиво, а порой и грозно поглядывали на его противника Антония, что он тут же стушевался. Папский посол всей своей шкурой ощутил, что перечить и спорить тут опасно да и бессмысленно. Только врагов наживёшь и ничего не докажешь. Религиозные догмы — дело тонкое и спорное, тут чаще прав тот, кому хотят верить. Да и не готовился он к подобным дискуссиям.

— Нет у меня книг с собой, — заявил Бонумбре. — Не могу без книг спорить.

— То-то же, — обрадовалась публика, убеждённая, что их сторона выиграла сражение и, довольная собой и своей верой, разошлась. А итальянец решил окончательно наплевать на взятые им в Риме обязательства. «Семь бед — один ответ, — решил он. — Вернусь, тогда и видно будет, как отдуваться, что делать. Разве я виноват, что дело так обернулось?»

Успокоив себя таким образом, кардинал принялся от души наслаждаться положением почётного гостя, больше уже не вступая ни в какие споры о преимуществах католической веры. Понял: с этим здесь, на Руси, шутки плохи.

Погостив в Москве одиннадцать недель, 26 января 1473 года брат супруги великокняжеской Андрей Палеолог со своей свитой и кардинал Бонумбре, все с богатыми дарами и с почётом отправились назад, в Рим.

Глава III

ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ

Софья сразу определила для себя главное в её новой жизни: муж для неё — единственная опора на этой земле, ибо никакой другой, ни родных, ни детей, ни собственных средств у неё не было. Целиком и полностью зависела она от супруга, и потому главные её душевные силы были устремлены на овладение им, его душой. Серьёзной поддержкой в этой ситуации мог стать для неё сын, но о нём пока оставалось только мечтать.

Ещё Софья понимала, что ей необходим свой надёжный двор и верные слуги. Как она узнала, многие её боярыни занимали свои посты по происхождению или положению мужей, служили ещё её предшественнице и являлись ко двору в основном лишь на званые обеды, сопровождали великую княгиню на свадьбы родственников, при паломничествах в монастыри, на торжественные церковные службы и прочие мероприятия. Постоянные же должности, связанные с хранением и пополнением казны, обеспечением женской половины продуктами, контролем за доходами и расходами, охраной, сбором налогов с принадлежащих ей по положению земель, судебными тяжбами и прочими хозяйственными заботами, то есть должности, на которых необходимо было напряжённо работать, занимали, как правило, мужчины.

Посоветовавшись с мужем, главные посты при своём дворе Софья отдала верным своим друзьям и родственникам — братьям Траханиотам. Старший и более опытный Дмитрий Мануилович был назначен её дворецким, младший, Юрий — боярином, послом, главным переводчиком. Стала московской большой боярыней, конечно, и жена Дмитрия Мануиловича Елена, не забыла Софья и княжну Марфу Шуйскую, которая тоже, несмотря на молодость, получила важный пост придворной боярыни.

Встречалась и беседовала с другими женщинами, назначенными на важные придворные посты при прежних великих княгинях. С каждой старалась быть любезной, понравиться, но держалась достаточно гордо и сдержанно. Старалась никого не обидеть, говорила, что будет рада видеть их в своём окружении. Но на должности больших боярынь, приближённых к своей персоне, отобрала лишь тех, кто действительно понравился ей. В этот небольшой круг вошли пожилая уже княгиня Мария Симская, жена знаменитого в Москве воеводы Василия Образца; достаточно молодая и красивая, под стать мужу-воеводе, Василиса Холмская; Ирина Ряполовская, жена воеводы Семёна Ивановича и дочь Юрия Патрикеева, двоюродная сестра Иоанна. Конечно, пришлось причислить к кругу больших боярынь и жену князя Ивана Юрьевича Патрикеева, двоюродного брата великокняжеского, Евдокию Владимировну, урождённую Ховрину. Попали в этот круг и ещё несколько княгинь, так или иначе приходящихся родственницами Иоанну или жёнами его родичам-боярам.

Поглядев на выбор своей государыни, Елена Траханиот поинтересовалась:

— Царевна, а ты не боишься, что рядом с тобой будут находиться такие красивые женщины?

Елена по-прежнему называла её старым девичьим титулом. Причём, оставшись наедине, они чаще всего говорили по-гречески, это было легче, проще, ибо боярыне трудно давался русский язык, к тому же появлялась уверенность, что их никто посторонний не подслушает.

— Нет, не боюсь, — ответила на вопрос подруги Софья. — Коли муж захочет блудить — не укараулишь. А так — всё на глазах. Пусть великий князь в моём доме на красоту любуется. Пока же я заметила, что не охоч наш государь до чужих жён. Я наблюдала, как он на них смотрит. Без всякого интереса.

— Хорошо бы, — многозначительно произнесла Елена, и Софья насторожилась.

— Что ты хочешь сказать, подруга?

— Да так, ничего, я к слову, — заволновалась Елена, поняв, что по бабьей несдержанности допустила оплошность. Она опустила свои тёмные, как и у Софьи, глаза, стараясь не встречаться взглядом с проницательной своей госпожой.

— Ты, Елена, не молчи, если что слышала, я ведь не какая-то малодушная девица или истеричка. Я сумею сдержанной быть, зато меры свои приму, коли потребуется. Так говори, что случилось?

— Да так, сплетни