Шрифт:
Закладка:
В общем, весь вечер Иоанна терзали мысли о Феодосии, о своей вине перед ней. Чтобы отвлечься от них, он решил сходить в храм Успения на вечернюю службу. Накинул на себя лёгкую шубу и вышел на Соборную площадь.
Приближался конец зимы. День заметно прибывал, и потому даже теперь, к вечеру, солнце только ещё начинало закатываться за стены крепости, золотые маковки куполов и кресты. Снег с площади был тщательно выметен, но кое-где по углам ещё высились не растаявшие и не вывезенные сугробы: зима была снежная. Вечер стоял тихий и относительно тёплый, пахло весной. Иоанн остановился подышать воздухом. Охранники-рынды, следовавшие за ним, тоже встали неподалёку. Народ, спешивший в храм, завидев своего государя, кланялся.
Службы продолжались всё ещё во временном деревянном храме, но вокруг него уже восставали новые каменные стены. Работы в тёплую погоду продолжались и зимой — до позднего вечера. Митрополит Филипп спешил, боясь, что не успеет завершить главное дело своей жизни. Он мечтал лично освятить новый храм, говорил, что потом и помирать можно.
Иоанн вошёл внутрь, занял своё традиционное место, к радости митрополита, который в этот день сам вёл богослужение.
Добросовестно отстояв два часа, великий князь вернулся во дворец. Ужинал один — медленно, скучно, без особого аппетита. Потом навестил сына, говорил со своими дьяками о планах на следующий день. Но тоска не отпускала. К жене решил не ходить, лёг спать у себя.
Софья, не дождавшись мужа, решилась было сама пойти к нему в хоромы, она даже подошла к двери, ведущей в переход его опочивальни, но дверь та была заперта. Стучаться, звать она постыдилась. Тоска, ревность и злость терзали её душу, когда она воротилась к себе. На глаза даже выступили слёзы. Но Софья со злостью вытерла их, принялась себя успокаивать. Не то приходилось ей переживать, но она сумела не уронить своего достоинства. И теперь не в её интересах ссориться с мужем, тем более рыдать, портить своё лицо. Этим ничего не достигнешь, лишь навредишь себе. Слёзы старят, а она и без того уже не совсем молода. На Руси девиц с двенадцати лет замуж отдают, а ей уж полных двадцать три. Вся её сила — в хитрости и уме. Будет её муж любить и жаловать — преклонятся и двор, и подданные. Пока что окружающие присматривались к ней, не являя признаков ни особой любви, ни ненависти. Правда, все были предельно почтительны и любезны, кланялись, улыбались. Но она по глазам чувствовала — это лишь холодное любопытство и ожидание того, что будет дальше. Да, она не должна давать воли своим эмоциям, чувствам и капризам.
Софья поглядела на себя, раскрашенную и нарядную, в зеркало, горько усмехнулась. Что ж, потребуется, ещё сто раз будет ждать, заставит себя улыбаться и быть счастливой. А пока вместо мужа — книга. Свекровь, вдовая великая княгиня Мария Ярославна, подарила ей новую рукопись в замечательном переплёте «Повесть о Петре и Февронии», как ей сказали, о большой любви русского князя и простой девушки... Интересно! Ей нравились сонеты Данте Алигьери о Беатриче, у неё была с собой рукопись со стихами Франческо Петрарки о прекрасной Лауре. Там воспевалась пылкая романтическая любовь, о которой она, сидя за стенами монастыря в Риме, могла только мечтать. Весь опыт её в этой области ограничивался лишь безвинным детским увлечением-симпатией к своему родственнику, с которым играла когда-то в саду в прятки... В четырнадцать лет родители привезли её в Рим, после смерти отца попала она под строгий надзор кардинала Виссариона, немало времени прожила в монастыре.
Кардинал-земляк честно старался исполнить обещание, данное её родителям: выдать девицу замуж. По всей Европе искал для неё жениха. И, в общем-то, находил. Её титул привлекал внимание многих знатных семейств. Однако, сведав о её бедности, женихи тут же ретировались. По этой причине передумал на ней жениться старший сын герцога Людовика Гонзаго Федерико, отказался от её руки после обручения и один из самых богатых кавалеров Италии князь Караччиоло. Она даже согласилась выйти за незаконнорождённого сына кипрского короля Иоанна II Иакова Лузиньяка, но и тот отверг её, отвоевав впоследствии себе отцовский престол. Даже теперь ей было тяжко вспоминать, как страдала она тогда от унижения и обиды. Ей даже казалось порой, что противоречие это — наличие титула и отсутствие к нему материального приложения, станет для неё роковым, и придётся завершать ей свою жизнь либо в монастыре либо в приживалках. И, таким образом, опыт её в любви так и ограничился лишь юношескими впечатлениями да рассказами более удачливых подруг.
А природа, её горячая южная кровь, требовали своё, томили воображение, причиняли немалые дополнительные страдания. Жизнь её помаленьку превращалась в ад. Скрашивали её лишь молитва да чтение — единственное лекарство для души. Так тянулось до тех пор, пока вдали не замаячила возможность выйти замуж за московского властителя. И теперь, когда жизнь наконец-то, кажется, наладилась, она не собиралась сама себе её портить. Она прибегнет к своему испытанному лекарству для души — к книге, почитает, как описывают любовь в этой северной, холодной стране.
Софья вспомнила про холод и поёжилась. В её комнатах топили день и ночь, потому что она не могла привыкнуть к московским холодам и почти постоянно мёрзла. Мирили её с морозами лишь меховые одеяла да прекрасные шубы, которых у неё оказалось несметное количество. Иногда радовал снег, целые сугробы снега, нравилось кататься на санях, закутавшись в шубу и прикрывшись тёплым платком. Нравилось, как сиял снег на солнце, словно россыпи алмазов. Но ей хотелось тепла, она тосковала по теплу. Русские уверяли, что зима скоро кончится и наступит жаркое лето, что люди будут ходить в лёгких тонких платьях, что тут, в Москве, летом бывает настоящая жара. Зимой в это вовсе не верилось, но ей хотелось лета и тепла, потому она ждала, а пока старалась быть поближе к печке. Иногда царевна думала, что тут, на севере, на холоде, и любовь должна быть прохладной и медлительной. Но муж вновь и вновь разубеждал её
