со стороны своих: ругать его как поэта было неудобно, но рассказы давали повод и для принципиальных высказываний, и для сведения счетов. Эллис разорвал отношения с Блоком, когда тот не согласился с ним, что «заметка Чулкова о „Земной оси“ противоречит всем элементарным условиям чести, логики, приличия и честности!»{29}. Гиппиус написала отзыв для «Весов», корректный по форме, кисло-сладкий по содержанию: «У хорошего поэта не может быть совершенно плохой прозы. […] Так как он-то сам, Брюсов, — целиком — поэт (только потому и настоящий поэт), — то его самого для прозы и не остается. […] Пленительности, непременной пленительности истинного искусства — нет в искусной прозе Брюсова»{30}. Замечания можно применить к ней самой: ценивший поэтическое дарование Гиппиус, Брюсов холодно отзывался о ее беллетристике, например, о сборнике «Алый меч», появившемся незадолго до «Земной оси». «Когда я писал о вашей книге, — признавался он в письме к ней 27 декабря 1906 года, — я больше думал о своей. Все упреки, какие я делал вам, я относил и к себе. Все недостатки, какие находил у вас, знал и у себя». Блок назвал «Земную ось» «странной, поразительной, магической книгой»{31}; это его последняя рецензия на Брюсова. Эллис восторженно отметил в ней сочетание «глубокого философского содержания» и «свободной, утонченной и ритмически-строгой формы»{32}.

Исследователи малой прозы Брюсова уделяли основное внимание именно «Земной оси» (в 1910 году вышло второе, дополненное издание). Что примечательно в этой книге? Автор следовал не русским традициям, но образцам европейской и американской остросюжетной прозы, популярной в России, но не нашедшей здесь последователей. Это отметил Сергей Ауслендер в рецензии на второе издание: «Возрождение рассказа фабулистического, возрождение ясности и стройности в повествовании должно стать боевым лозунгом современной литературы, раздираемой смятением импрессионизма. Брюсов-прозаик один из передовых бойцов этого движения»{33}. Как повествователь он примерял различные маски (репортера, психопата, женщины, средневекового хрониста), но не тяготел к вошедшей в моду стилизации. К его рассказам применимо пушкинское определение «драматические изучения» (вариант названия «Маленьких трагедий»): автор не просто показывает, но изучает необычные психологические явления, уклоняясь от морализирования по поводу их ненормальности. Наконец, проза Брюсова очень кинематографична. Его тексты легко преобразовать в сценарии, а жанровое разнообразие позволяет снять по ним любой фильм: мистический триллер («В зеркале», «Огненный ангел»), исторический блокбастер («Алтарь Победы»), антиутопию («Республика Южного Креста», «Последние мученики»), хоррор («Теперь, когда я проснулся», «Элули, сын Элули»), психологическую драму (рассказы сборника «Ночи и дни»), историко-бытовую панораму («Обручение Даши») и даже «крутую эротику» («Сестры»). Удивительно, что этот богатейший материал остается практически невостребованным{34}.

Особое место в сборнике занимает драма «Земля» (вариант заглавия «Гибель Земли», использованный в авторизованном немецком переводе): она завершает «Земную ось» как концентрированное выражение идей, содержащихся в рассказах. Это наиболее значительное и наиболее известное из драматических произведений Брюсова, опубликованных при его жизни. Автор сам назвал ее «написанной скорее для чтения, чем для театра», пояснив 5 августа 1905 года Ремизову, который предлагал Театру-студии Мейерхольда поставить «Землю»: «Считаю постановку ее на сцене недостижимой. Я, когда писал, имел в виду читателя»{35}. Опыт ее постановки Большим драматическим театром в Петрограде в 1922 году (режиссер Николай Петров, композитор Михаил Кузмин) привел критику к решительному выводу: «Конечно, это не пьеса. В лучшем случае, она — сцены или, вернее, инсценированные диалоги, монологи, философские концепции, алгебраические формулы и т. д. Тут нет живого духа театра, как нет в ней театра вообще. „Земля“ абсолютно лишена действия, движения, динамики»{36}. В 1907 году, уже после публикации драмы, Всеволод Мейерхольд, высоко ценивший Брюсова как поэта и теоретика «условного театра», писал ему: «Да посетит Вас вдохновение задумать пьесу» (курсив мой. — В. М.){37}.

Автор посвятил эти антиутопические «сцены будущих времен» «ясной осени 1890 года, когда их образы предстали мне впервые», так что корни замысла надо искать в юношеских тетрадях. В пьесе переплелись две темы, давно волновавшие Брюсова: обреченность техногенной цивилизации в противоборстве с природой и ответственность личности, облеченной неограниченной властью, за свои поступки, от которых зависит судьба человечества. «Фантастика здесь играет роль аллегории», — отметил Л. К. Долгополов, добавив: «Идею будущего города-государства под стеклянной крышей, куда собрались остатки вымирающего человеческого рода Брюсов, заимствовал, как видно из романа К. Фламмариона „Конец мира“ (впервые на русском языке под заглавием „Cветопреставление“ опубликован в 1893 году)»{38}. Имена героев — Тлакатль, Теотль, Неватль — взяты, как сообщил Брюсов 26 мая 1907 года немецкому переводчику Александру Элиасбергу, «из одного древнеамериканского наречия (и все имеют в этом языке свой смысл)»{39}. «Найти возможные имена для последних людей на земле было очень трудною задачею, и он разрешил ее остроумно и логично, взяв древнейшие имена, дошедшие до нас, — имена племени майев», — утверждал Волошин{40}.

Первую публикацию трагедии в «Северных цветах Ассирийских» (1905), еще до раскола в символистах, положительно оценили Белый в «Весах» (1905. № 6) и Чулков в «Вопросах жизни», а также Сологуб в письме к автору: «Эта тема занимала и меня. Я думал развязать ее иначе. Мне мечтался народ, сознательно решившийся придти к своему концу»{41}. Восторженный отзыв оставил Эллис: «„Земля“ является самым значительным из всего, когда-либо им созданного, соединяя в себе, как в одном магическом фокусе, все самые существенные черты его поэтической личности, всю совокупность приемов его художественного творчества. Мы скажем более: кто не оценил и не полюбил этой мировой драмы, пережитой душой одного человека, тот вообще не способен понять, принять и полюбить поэта Брюсова. […] В титанической постановке вопроса Брюсов почти не имеет предшественников; по силе основного душевного движения, создавшего эту драму, мы можем сравнить его лишь с первоклассными художниками-гигантами, с великим автором „Фауста“. […] Конечно, наша так называемая „критика“ сочтет бредом мои слова по поводу этой драмы; такова несвоевременность и великая несовременность этой драмы»{42}. Среди позднейших оценок выделяется мнение Лелевича о том, что автор «Земли» «безусловно, наделил каждого героя какой-нибудь чертой своего мировоззрения или мировосприятия. […] Всё это лишь различные лики самого Брюсова. Правда, эти лики враждебны друг другу и противоречивы, но ведь и сам Брюсов состоял из враждебных друг другу противоречий»{43}. Велико искушение предположить, что не слишком сведущий в символизме напостовец услышал эту мысль от Иоанны Матвеевны или Перцова, помогавших ему в работе.

В условиях разгоревшейся на многих фронтах полемики Брюсов объявил тотальную мобилизацию. «В „Весах“ продолжал ощущаться недостаток бойкого и острого пера, пригодного к стремительным литературным атакам и маневрированию»