Шрифт:
Закладка:
Множить число литературных врагов Брюсов не собирался, поэтому счел необходимым объясниться с Ивановым, который 23 июля 1907 года прямо спросил его, «до какой степени простирается их („Весов“ — В. М.) враждебность к литературным зачинаниям, с которыми связано мое имя», имея в виду уничтожающие отзывы Белого, Гиппиус и Эллиса о второй книге «Факелов» и об альманахе «Цветник Ор», выпущенном домашним издательством Иванова «Оры» (Брюсов дал туда одно стихотворение). «Ты просишь меня определить отношения „Весов“ к тебе, — отвечал Валерий Яковлевич. — Но отношения эти никогда не менялись. „Весы“, если можно говорить об этом отвлеченном или собирательном понятии, всегда чтили в тебе большого поэта и большого писателя и потому всегда дорожили твоим участием. […] Ты сам сделал ошибку, связав свое имя столь тесно с именем Георгия Чулкова. […] Это не только бездарность (как я всегда утверждал), но еще шарлатан, рекламист и аферист. […] Против мистического анархизма есть только одно оружие: насмешка». 4 августа Иванов ответил резким письмом, обвинив корреспондента в том, что «Весы» для него — «средство и орудие внешних воздействий и влияний на литературу и особенно на биржу литературных ценностей дня» и что он, «умертвив журнал в смысле органа идейного движения», пытается сделать его приемлемым для широкой публики. Реакция Брюсова нам неизвестна, но можно догадаться, насколько задело его это обвинение — ранее брошенное им самим «Золотому руну». В следующем письме от 27 сентября Иванов, заявив: «Я считаю тебя ответственным за все, что читаю в „Весах“», — дал понять, что компромисса не будет{53}.
Удачнее получилось с Блоком, ставшим признанной литературной величиной, хотя бы только в модернистском лагере, и активно участвовавшим во внутрисимволистской полемике. Брюсов 5 октября просил у него стихов, заметив, «„Весы“, хотя и давали место нападкам на Вас отдельных своих сотрудников, всегда Вас ценили очень высоко и очень дорожили Вашим сотрудничеством. Я лично уже давно считаю Вас в числе наших замечательнейших писателей». Блок дал стихи, и поэты несколько месяцев интенсивно переписывались{54}. Среди редких личных встреч отмечу визит Брюсова к Блоку, о котором он, приехав в начале марта 1909 года в Петербург, попросил «согласно со всеми добрыми традициями прошлого». «Вчера очень хорошее впечатление оставил у нас Валерий Брюсов, — писал Блок 13 марта матери. — Я чувствую к нему какую-то особенную благодарность за его любовь к стихам, он умеет говорить о них, как никто. И я с ним говорил, как давно уже не говорил ни с кем, на языке, понятном, вероятно, только поэтам». Разговор шел не только о стихах. Блок собирался в Италию, и Брюсов посоветовал посетить Равенну. Благодаря его по возвращении за совет, Александр Александрович заметил: «В Равенну, может, и не поехал бы, если бы Вы не соблазняли»{55}. А мы бы остались без «Равенны» — украшения «Итальянских стихов» и одной из жемчужин третьего тома лирики Блока.
3
Осень 1907 года стала временем очередной перегруппировки сил. В ноябре из-за недостатка средств закрылся «Перевал». Укрепив свои позиции в «Руне», Блок попытался привлечь к редактированию Иванова, желая сделать журнал более цивилизованным и смягчить личные моменты в полемике, чему препятствовали Тастевен и Чулков. «Почти в каждом номере „Золотого руна“ методично появлялись выпады по адресу „Весов“, журнал Брюсова и Белого не оставался в долгу, и полемические пикировки по самым разнообразным поводам уже не воспринимались в „Золотом руне“ как нечто экстраординарное, а стали своеобразной нормой существования, чуть ли не особым отделом в журнале»{56}. В свою очередь «Весы» декларировали, что «считают своим долгом восставать как против всех явлений, враждебных свободному развитию духовной жизни, так и против всякого варварства, посягающего на культурные ценности. […] Внимание, проявленное обществом к „новому искусству“, привлекло в ряды его деятелей немало лиц, к тому совершенно не призванных. „Весы“ ставят себе как прямую цель — провести разграничительную черту между истинным искусством и лже-искусством, между творчеством настоящих художников наших дней и художников-самозванцев»{57}. Фамилий и названий не было, но и писатели, и читатели понимали, в кого метит манифест.
Сам Брюсов почти не участвовал в «журнальной драке», ограничиваясь обзорами поэтических новинок (разумеется, не свободными от полемики), но умело направлял ее ход. От литературных боев его отвлекала тяжелая болезнь отца: Яков Кузьмич в январе — июле 1907 года лечился во Франции и скончался 7 января 1908 года в Москве. Наряду с Белым активное участие в диксуссии приняли его друзья — Лев Львович Кобылинский, выступавший под заимствованным из тургеневских «Призраков» псевдонимом «Эллис», и Сергей Михайлович Соловьев.
Отношение Эллиса к Брюсову точно описывает эпиграмма последнего:
Им руган я немилосердно,
Потом хвалим усердно им,
А после — руган был усердно
И милосердно был хвалим…
«Этот странный человек с остро-зелеными глазами, белым мраморным лицом, неестественно черной, как будто лакированной, бородкой, ярко красными, „вампирными“ губами, превращавший ночь в день, а день в ночь, живший в комнате всегда темной с опущенными шторами и свечами перед портретом Бодлера, а потом бюстом Данте, обладал темпераментом бешеного агитатора, создавал необычайные мифы, вымыслы, был творцом всяких пародий и изумительным мимом»{58}. Личное знакомство Брюсова с Эллисом в конце апреля 1903 года дома у Белого закончилось скандалом, за что Валерий Яковлевич на следующий день письменно извинился перед хозяином, добавив, что братья Кобылинские — «одни из самых пустых, вздорных и несносных болтунов в Москве»{59}. Неприязнь была и литературной, и личной: Брюсов резко критиковал стихи и переводы Эллиса, а вызывая Белого на дуэль в феврале 1905 года, просил об одолжении не приглашать Льва Львовича в секунданты.
Обладавший бешеным темпераментом Эллис ненавидел Брюсова, но в апреле 1907 года поговорил с ним по душам… и
