Шрифт:
Закладка:
12/25 августа Гиппиус отвергла эти расчеты: они не оставляют места для «громоздких статей Дм. С.», которые и есть «все более значительное», а значит, «Весы» «для него не будут „своим“ журналом». Запросив четыре листа ежемесячно, она предложила увеличить объем номера до десяти или двенадцати листов, что не устраивало издателя. 17/30 августа Брюсов разъяснил Философову, что отводившиеся «Мечу» «два листа предполагались для чисто журнального материала», а крупные работы могут помещаться «в первом отделе, который я не совсем правильно назвал „беллетристикой“. […] В этом отделе мы помещаем не только стихи и рассказы, но все, имеющее не преходящее, не временное значение. Во всяком случае о том, что в „Весах“ не окажется места для страниц Д. Мережковского и З. Гиппиус, не может быть и речи». Вместе с тем гарантировать им фиксированный объем в первом отделе он не брался. Не имевшие в России постоянной трибуны, Мережковские поняли, что «хватили лишку», и согласились на два листа «постоянного отдела». Однако Брюсов узнал, что они вели аналогичные переговоры с Рябушинским, и жестко отреагировал на «закрытый аукцион», так что Дмитрию Сергеевичу пришлось оправдываться. В итоге его сотрудничество в «Весах» ограничилось осенью 1905-го — весной 1906 года, зато Гиппиус охотно отдала им свое перо: «ее бойкие остроумно-язвительные фельетоны и рецензии […] были именно тем ферментом, которого заметно не хватало „Весам“ в их полемике»{45}. Самые злые филиппики против эпигонов и вульгаризаторов символизма («Трихины», «Засоборились», «Братская могила») написаны именно ей. В то же время фельетон Философова «Дела домашние» с резкой оценкой внутрисимволистской полемики: «вынесли на улицу свои домашние дрязги»{46}, — привел к немедленному исключению из «Весов». «Я полагаю, — известил его Брюсов 29 сентября 1907 года, — что самым фактом напечатания этой статьи Вы сами отказались от сотрудничества по крайней мере в „Весах“. В „Весах“ место лишь тем, кто их любит и уважает. […] Позвольте в следующем списке сотрудников „Весов“ Вашего имени уже не упоминать».
В конце февраля 1907 года в Москву из-за границы вернулся Андрей Белый, тяжело переживавший влюбленность в Любовь Дмитриевну Блок и запутавшийся в отношениях с «братом Сашей». Он с радостью взялся за работу в «Весах» как теоретик, критик и полемист: «Моя жизнь два года исчерпывалась тактикой: всё для „Весов“; это значило: всё — для Брюсова. […] Cмелость Брюсову импонировала; и он не перечил мне»{47}. Если до того «Весы» можно было с оговорками называть «журналом Брюсова», то теперь это был «журнал Брюсова и Белого». Последний разошелся не хуже «товарища Германа», пустив по адресу эпигонов символизма знаменитое выражение «обозная сволочь» (в статье «Вольноотпущенники»). В идейной полемике был и личный момент: главными мишенями его инвектив стали Блок и Чулков, особенно после того, как Белый узнал о кощунственной в его глазах любовной связи жены Блока с Чулковым{48}, а также Иванов и Сергей Городецкий.
В августе 1907 года Белый окончательно порвал с «Золотым руном», после чего оттуда официально ушел Брюсов, уведя с собой Мережковских, Кузмина, Балтрушайтиса и секретаря редакции «Весов» Михаила Ликиардопуло. «Руну» они, за исключением Кузмина, давно ничего не давали, но демонстративный уход с оповещением через газеты подорвал репутацию журнала. Причиной стала публикация «Золотым руном» статьи Вольфинга (Э. К. Метнера) «Борис Бугаев против музыки» и отказ в публикации ответа. Метнер увидел сложную интригу, о чем писал Белому: «Получилось то, чего я боялся: и я, и Вы, оба превратились в орудия двух враждующих литературных фирм. Все участие в этом деле Брюсова, его советы мне крайне антипатично; тут чувствуется такой эгоизм, такое равнодушие к интересам лиц близких и далеких, ему надо похерить „Руно“, и он пользуется всем для этого; он страшно умен и с большой выдержкой человек. […] Дай Бог, чтобы я был не прав, думая так о Брюсове! Чем-то слишком литераторским веет ото всей „идейной“ борьбы»{49}.
Особого упоминания достоин инцидент, случившийся 14 апреля 1907 года на лекции Белого «Символизм в современном русском искусстве» в московском Политехническом музее. «Подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), — сообщал Брюсов Гиппиус несколько дней спустя, — вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Было это во время антракта, публики кругом было мало, все разошлись по коридорам, но все же Гриф, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить. Я, правду сказать, особого волнения не испытал: слишком все произошло быстро. Но вот что интересно. Когда позже, уже в другом месте, сделали попытку стрелять из того же револьвера, он выстрелил совершенно исправно — совсем как в Лермонтовском „Фаталисте“. И, следовательно, без благодетельной случайности или воли Божией, вы совершенно просто могли получить, вместо этого письма, от „Скорпиона“ конверт с траурной каймой». «Дамой» была Петровская.
Видели сцену многие, но путаница в их показаниях невероятная. Евгения Ланг, сестра Ланга-Миропольского, утверждала, что лекцию читал Брюсов, что Петровская прицелилась ему в лоб, а затем «точным, спокойным движением, не дрогнув, Брюсов поддел Нинину руку снизу, раздался выстрел. Пуля вонзилась в невысокий потолок над дверью. Валерий таким же точным движением, как выбивал револьвер, взял под руку спокойную Жанночку и спокойным шагом пошел с ней к выходу»{50}. Она же сообщила, что Петровская получила револьвер от Ланга. Белый утверждал: «Пришла ей фантазия, иль рецидив, в меня выстрелить; но, побежденная
