Шрифт:
Закладка:
Эллис назвал «Огненный ангел» «гениальным психологическим романом», в котором впервые в России «индивидуальная трагедия нечеловеческой любви и жажда высочайшего знания облечены в форму исторического, реально-объективного, местами даже бытового повествования»{72}. Соловьев заявил, что «наконец, русская литература имеет образец классической прозы, столь сжатой и точной, что ее трудно читать. […] Хочется изучать каждую строку, вновь и вновь открывая заключенные в ней стилистические сокровища»{73}. Это прямая перекличка с цитированной выше рецензией Белого: «Теперь язык его присвоили все; десятки новоявленных брюсовцев черпают свой словарь из его словаря».
Не-символистская пресса встретила роман разноречиво. Коган, бывший приятель, а ныне беспощадный критик Брюсова во всех ипостасях его творчества, писал: «Научное исследование, испорченное приемами романиста; роман, испорченный приемами исследователя. Он слишком скучен для того, кто хотел бы найти в нем художественное воссоздание эпохи. Он неубедителен для того, кто стал бы искать в нем научных выводов. Самое ценное в нем — примечания»{74}. Однако немецкий рецензент, прочитав перевод, усомнился, что произведение мог написать иностранец. 31 марта 1910 года Брюсов сообщил Измайлову отзыв газеты «Berliner Lokal-Anzeiger» от 9 января 1910 года: «Я не верю в русское происхождение автора романа, ибо такое знание этой части нашей истории едва ли допустимо у иностранца»{75}.
Отношение критики можно суммировать двумя цитатами. Скорее отрицательное: «Брюсов — мозаист, а не творец, составитель, а не поэт. […] Вдохновение не осенило книги. Ярко выдающийся поэт современности написал обыкновенный роман», который «никакого реального психологического интереса […] не представляет»{76}. Скорее положительное: «Нельзя без особого уважения относиться к этому огромному и неустанному труду, вдохновляемому научной и художественной любознательностью. […] Он добился, он воскресил для себя то, что жило около четырех веков тому назад, он видит эту Германию XVI столетия. […] Какое сочетание фантастики с психологическим и бытовым реализмом! Но в том-то и дело, что не творческая фантазия, а трезвый, ясный, изощренный наукою ум берет верх в Брюсове»{77}. Речь почти об одном и том же…
4
Стороннему наблюдателю «Весы» могли казаться монолитом, однако в их ядре назрели серьезные проблемы, причиной которых оказался Белый. В феврале 1908 года он написал Эллису большое письмо с обвинениями: «Брюсов относится ко мне варварски; постоянно меня игнорирует, не считается с моими мнениями; извлекая для себя всю пользу моей тактики, он всеми способами вредит проявлению моей индивидуальности. Ему нужно закабалить меня, изолировать от всех и потом перегрызть горло. […] Я считаю, что в теории искусства в настоящее время в России я единственный теоретик, но мне негде печатать свои взгляды, мне отводится роль — подтирать рот Брюсову. […] Может быть, Вам с Брюсовым только это и нужно: низвести А. Белого до газетного фельетониста, чтобы лицемерно сокрушаться: „А. Белый стал фельетонистом“, как это делал Брюсов, забывая, что для тактики или для него же я писал чаще, чем следует, в газетах. […] Я не прекращу сотрудничества в „Весах“. Но при малейшем нажиме со стороны Брюсова, в котором усмотрю нежелание видеть меня в числе сотрудников, я покидаю „Весы“. […] Не доводите меня до необходимости выпрямиться во весь рост, до необходимости возвысить голос, как подобает это мне по данному мне от Бога праву»{78}.
Толчком для написания этого «странного письма, в духе тех, которые должны были писать герои Достоевского»{79}, послужили личные недоразумения между Белым и Эллисом. Борис Николаевич чувствовал, что в «Весах», которым он отдает все силы, ему не позволяют высказаться в полной мере и что за этим стоят козни Брюсова. Полное личных оскорблений: «Как человека Валерия Брюсова за некоторые нюансы отношения ко мне я способен минутами презирать», — послание давало обоим обвиненным идеальный повод для дуэли. Эллис проявил несвойственные ему благоразумие и выдержку — утихомирил Белого и, видимо, не показал письмо Брюсову. Валерий Яковлевич имел все основания для тяжелой обиды: насчет притеснений можно было поспорить, но сотрудничать в газетах он никого не заставлял.
Белого особенно уязвили подозрения в измене общей тактике. Он клялся в верности «Весам» и расписывал, на какие жертвы пошел ради них. При этом в апреле 1908 года, то есть всего через полтора-два месяца, он сам передал в «Золотое руно» цикл стихотворений, который был немедленно принят, оплачен и отдан в печать. Брюсов открыто возмутился — и получил очередное послание Белого, на сей раз покаянное. Подробно описав свое тяжелое материальное положение, тот изъявил готовность забрать стихи из «Руна» (оказалось, что уже поздно) и отказаться от гонорара, временно прекратить сотрудничество в «Весах», «пока вы не формально, а искренне снимете с меня ужасное подозрение, что я в ваших глазах черт знает кто», и даже разорвать отношения с Блоком и Ивановым (до этого не дошло). Брюсов сумел успокоить и поддержать Белого. Как именно, мы не знаем (его ответ не сохранился), но результат виден из второго письма Бориса Николаевича, заключавшегося словами: «Спасибо вам еще раз за доверие ко мне и за ваше хорошее обо мне мнение»{80}.
Из-за него же у «Весов» возникла новая проблема. Сологуб обиделся на статью Белого о его творчестве «Далай-лама из Сапожка» (1908. № 3), где комплименты «громадному художнику» соседствовали с отождествлением писателя и его героев, а также с фразами вроде: «Колдовство Сологуба — блоший укус… сам-то он… немногим больше блохи». Федор Кузьмич отправил сердитое письмо Брюсову, завершив его фразой: «От более же распространенных комментариев воздержусь, помня, что писачке „немногим больше блохи“ подобает скромность». Из «партийных» соображений Валерий Яковлевич защищал Белого: «Самый факт появления этой статьи, изучающей Ваше творчество медленно, подробно, старающейся вникнуть в его глубину, — свидетельствует о том, что и автор ее, и журнал, поместивший ее, придает Вашим произведениям значение исключительное». Сологуб настаивал: «Сравнение меня с блохою — может быть, и очень верно, но недопустимо на страницах журнала, где я участвую». Стремясь сохранить для «Весов» обоих писателей, Брюсов оправдывал Белого: «несколько шутливый, если хотите шутовской, тон ее (статьи. — В. М.) — это метод автора, а существо статьи — любовь и уважение к Вам и Вашему творчеству». Сологуб был непреклонен: «О великом колдуне, по-моему, можно говорить лишь в шутку. Но если это серьезно, то я с удовольствием предоставляю это шутовское звание другому». Брюсов пересказал его письма Белому, предоставив тому объясниться с «далай-ламой»
