Шрифт:
Закладка:
Вероятно, именно с «Русской мыслью» связан не до конца проясненный конфликт Айхенвальда с Брюсовым, хотя десятилетием раньше они дружески общались. В памфлете «Валерий Брюсов. (Опыт литературной характеристики)», выпущенном отдельной брошюрой и вошедшем в сборник «Силуэты русских писателей» (1910), критик перечеркнул все творчество Валерия Яковлевича, назвав его «Сальери», «илотом искусства» и «преодоленной бездарностью» и добавив, что тот пишет на «дурном русском языке» (со ссылкой на анекдотическую книгу А. А. Шемшурина «Стихи В. Брюсова и русский язык»). «С Брюсовым у него верно личное, — не поладили в „Русской Мысли“», — делился Александр Измайлов 11 февраля 1909 года с Иваном Леонтьевым-Щегловым, добавив: «Айхенвальд по-моему (знаю поверхностно) фразер вопиющий и жидовского оттенка, — т. е. со спиралью мозговою. Это для меня хуже хины»{16}.
В «Русской мысли» Мережковские получили трибуну для пропаганды своих взглядов — более политических, нежели литературных. Одновременно Струве и Лурье начали не только печатать Брюсова, но и оказывать ему знаки внимания, что вызвало ревность Гиппиус. «Ваше описание „редакционного“ совета у Лурье (письмо не сохранилось. — В. М.) доставило нам всем глубокое наслаждение, — писала она 22 апреля 1909 года. — И немножко позлорадствовали, — нежно. Ага, мол, повозись-ка и ты с ними! Попался… если не как кур во щи, то как цукат — в пломбир. Вместо литературного дела и сребреников — жидовский пломбир и возможность поласкать лурьиного младенца, если очень захочется. Или не поухаживать ли вам за m-me Лурье? Или за mesdemoisel’ями? Широкое поле деятельности! В следующем № „Русской мысли“ будут тогда напечатаны не две, а три рецензии Вал. Брюсова… Нет, нет, не сердитесь, я шучу, ей Богу, очень нежно».
Через несколько дней после «нежного» письма Брюсов оказался в центре скандала, вызванного его выступлением на праздновании столетия Гоголя, которое 27 апреля устроило в Москве Общество любителей российской словесности. Речь, озаглавленная «Испепеленный», прозвучала диссонансом к юбилейным славословиям, в которых классик привычно подавался как реалист и обличитель. Брюсов показал его прежде всего фантастом, склонным — и в литературе, и в жизни — к гиперболам, и позволил себе несколько непривычных для публики замечаний о сочетании религиозной экзальтации с бытовой мнительностью и любовью хорошо поесть. «Моя речь не была сплошным панегириком, мне приходилось указывать и на слабые стороны Гоголя, — разъяснял автор. — Но разве возможна правдивая оценка человека и писателя, если закрывать глаза на его слабые стороны?». Хороший завет для биографа.
«Раздалось резкое шиканье и крики по адресу оратора: „Стыдно! Довольно!“, — передавал по телефону с места происшествия в петербургские „Биржевые ведомости“ Измайлов, именно тогда лично познакомившийся с Брюсовым. — Многие поднялись и стали покидать зал. Двое демонстрантов вышли, намеренно опрокинув свои стулья. Кое-кто поднялся даже с эстрады. Словом, произошел настоящий скандал»{17}. Настроения толпы с пафосом выразил Анатолий Бурнакин, призванный в «Новое время» на помощь Буренину: «Нашелся смельчак и содрал кожу с Гоголя и трижды переворотил ее шиворот-навыворот: в пророке усмотрел Хлестакова, идеалиста-аскета представил Маниловым и поэта перекроил в литературного Чичикова. […] Мы „не по плечу“ г. Брюсову — где же уж нам? — мы толпа; ну, а Гоголь — тоже не по плечу? или Декадентскому Величеству дозволено плевать в кого угодно?». Но даже он признал, что освиставшие доклад «сводили старые счеты, посрамляли неучтивого, заносчивого декадента»{18}.
«Со стороны Брюсова не было ни преступления, ни оскорбления, — пояснил Измайлов. — […] Он — только жертва недоразумения, певец, затянувший великопостный канон в светлую Пасху, спевший вечную память на молебне». При этом критик высоко оценил содержание речи: «Пусть в ней много парадоксального, но это — новое, не вошедшее в учебники, не старая жвачка»{19}. Бальмонт осудил «Испепеленного»: «Его опровергнуть — и как юбилейное чтение, и как литературный анализ — так же легко, как бросать по ветру соломинки», — но аргументов не привел{20}. Сологуб выразил «искреннее сочувствие», на что благодарный Брюсов ответил: «Считаю нападки на него („Испепеленного“. — В. М.), с одной стороны, смешными и несправедливыми, с другой — незаслуженными. Статья средняя и только среди юбилейных пошлостей и благоглупостей показавшася „чем-то“»{21}.
«Самый лучший венок, какой можно было возложить на памятник Гоголю, — считал Вересаев, — самая лучшая речь, какою можно было почтить его память, — был независимый, интересный подход к нему, свое, не банальное слово о нем. […] Я подошел и выразил горячее одобрение за его речь и сочувствие по поводу нелепых на него нападок. […] Брюсов был очень тронут, крепко пожал мне руку». Инцидент имел неожиданные последствия: вскоре после него в Московском литературно-художественном кружке состоялись перевыборы председателя дирекции, поскольку бессменно занимавший этот пост с 1899 года князь Александр Сумбатов (по сцене Южин) запросился на покой. Брюсов с 1902 года был членом Кружка, а с 1907 года одним из директоров и проявил себя как отличный администратор. «Любо было слушать, как толково и деловито говорил он на общих собраниях Кружка о балансе, амортизации и т. п.», — вспоминал Вересаев, выдвинувший его кандидатуру. «Южин поморщился.
— Я очень люблю и уважаю Валерия Яковлевича. Но знаете, выбирать его в председатели сейчас же после его бестактной речи о Гоголе — неудобно.
— Как?! Единственная блестящая, стоящая речь. […] Нам тем паче еще следует выбрать именно Брюсова.
И еще горячее я стал агитировать за его избрание»{22}.
Большинством голосов Брюсов был избран и возглавлял Кружок до его закрытия большевиками (действовал до лета 1918 года, официально ликвидирован в 1920 году), которые реквизировали для Московского комитета партии его здание (ул. Малая Дмитровка, дом 15а; ныне Генеральная прокуратура РФ). Занимаясь хозйственными делами, он хлопотал не только о кухне и картах, привлекавших посетителей-спонсоров, но о библиотеке и докладах. В 1913 году по инициативе и под редакцией Брюсова Кружок начал выпускать «Известия», ставшие интересным историко-литературным и библиографическим журналом.
Другим предметом забот Валерия Яковлевича было Общество свободной эстетики, созданное осенью 1906 года и располагавшееся в одной из комнат здания Кружка. «Если Кружок был витриною новой литературы, то Общество свободной эстетики было скорее ее лабораторией», — пояснил участвовавший в обоих философ Федор Степун{23}. «Здесь аудитория, тщательно профильтрованная в смысле причастности к искусству, принимала и оценивала еще неопубликованные произведения молодых литераторов, музыкантов, теоретиков искусства. Здесь собирались наиболее радикальные новаторы, — вспоминал Асеев. — […] Над всеми главенствовал В. Я. Брюсов. Это была его, им созданная аудитория, подготовляемая им тщательно, как землепашцем целина,
