Шрифт:
Закладка:
Решив почтить память «Весов» (последний номер за 1909 год вышел весной 1910 года; одновременно прекратилось и издание «Золотого руна»), «Аполлон» выбрал для этого странного автора — Чулкова, назвавшего свою статью «некрологом»{47}. 19 мая Брюсов отправил Маковскому и секретарю редакции Евгению Зноско-Боровскому коллективный протест против статьи Чулкова, «авторитет которого никак не может считаться непререкаемым в литературных кругах и беспристрастие которого в оценке „Весов“ может быть заподозрено», пояснив: «Мы (Брюсов, Белый, Ликиардопуло, Садовской, Эллис. — В. М.) […] обсудили в нем (протесте. — В. М.) каждое слово, считаем его составленным в выражениях весьма сдержанных и не можем согласиться ни на какие в нем изменения. […] Добрые литературные обычаи (и даже закон) указывают, чтобы протест был напечатан в том же отделе и тем же шрифтом, как та статья, которая его вызвала. Но если это неудобно по техническим соображениям, мы на том не настаиваем. Само собой разумеется, что отказ редакции „Аполлона“ напечатать наше письмо — повлечет за собою отказ всех, подписавшихся под письмом, от дальнейшего участия в „Аполлоне“». Назвав в письме к Иванову статью Чулкова «шутовской и оскорбительной», Брюсов попытался привлечь к протесту и его. Вячеслав Иванович отказался, заключив письмо словами: «В мою личную дружбу и крепкую к тебе привязанность верь, прошу тебя, вопреки всяческой возможной агитации. Если бы мы поссорились, совершилась бы не личная только, но общая роковая неправда. Как брат-поэт, обнимаю тебя старинным, неизменным, нежным объятием»{48}. Извинившись перед Брюсовым в частном письме, Маковский отказался печатать протест или дезавуировать некролог, не испугавшись возможного ухода москвичей. В качестве примирительного жеста «Аполлон» поместил доброжелательные статьи Гумилева и Кузмина о поэзии и художественной прозе «Весов».
Брюсову пришлось смириться, однако появившиеся на тех же страницах несколько месяцев спустя статьи Иванова «Заветы символизма» и Блока «О современном состоянии русского символизма» вызвали его резкое неприятие. Многим Вячеслав Иванович казался ведущим теоретиком «Аполлона», поэтому его «теургические» речи были восприняты не только как новый раскол в символистах, но и как перемена фронта журналом. Брюсов быстро отправил туда едкую статью «О „речи рабской“, в защиту поэзии» — по мнению Белого, «наивно и грубо отругнулся» {49}. «Как большинству людей, и мне кажется полезным, чтобы каждая вещь служила определенной цели, — писал Валерий Яковлевич. — Молотком следует вбивать гвозди, а не писать картины. Из ружья лучше стрелять, чем пить ликеры. […] От поэтов я прежде всего жду, чтобы они были поэтами. […] Неужели после того как искусство заставляли служить науке и общественности, теперь его будут заставлять служить религии! Дайте же ему наконец свободу!». Это давний «символ веры». За несколько лет до дискуссии Брюсов говорил революционеру Николаю Валентинову: «Искусство должно быть освобождено от всяких пут, только тогда оно может быть большим»{50}.
«С твоей полемикой я не согласен, — отвечал Иванов 13 ноября, — не вижу в ней желания понять меня и досадую на ее — как мне показалось — не вполне дружелюбный и не вполне серьезный тон». «Свою статью я писал безо всякой враждебности к тебе или к Блоку, — разъяснил Брюсов через две недели. — Но, разумеется, я писал ее с решительной враждебностью к вашим идеям. С этими идеями я враждовать и бороться должен и буду»{51}. «В последнем № „Аполлона“ довелось мне с Вами поспорить, — писал он Блоку еще 23 августа, — Надеюсь, это не изменит наших с Вами добрых отношений. Я по крайней мере по-прежнему люблю Вас и Ваши стихи»{52}.
Сторону «теургов» приняли Белый и Эллис, в том же году разошедшийся с Ивановым и выпустивший книгу «Русские символисты» с восторгами по адресу Брюсова, которому подарил свой труд «на добрую память о совместном плавании — в незабываемом» (собрание Л. М. Турчинского). Валерия Яковлевича поддержали Мережковские. «Вашу отповедь „теургам“ прочитала, — писала Гиппиус 28 августа, — и хотя, как вам известно, я не рыцарь искусства „для искусства“ — однако, от теургических статей поперхнулась и рада, что вы прочли проповедь трезвости». Маковский и «молодая редакция» «Аполлона»: Кузмин, Гумилев, Зноско-Боровский и Валериан Чудовский (название возникло по аналогии с «молодой редакцией» журнала «Москвитянин» во главе с Ап. А. Григорьевым и А. Н. Островским), — тоже были на стороне Брюсова. «Когда Вы прислали нам свою статью, нельзя представить, какая бодрость и почти ликование настали в „молодой“ редакции», — известил его Кузмин 27 августа{53}. И все же сотрудничество с «Аполлоном» не сложилось, хотя отзывы журнала о произведениях Брюсова были почтительными или, как минимум, корректными.
4
Основной точкой приложения сил Валерия Яковлевича стал литературный отдел «Русской мысли», который он возглавил с конца августа 1910 года (жалованье 200 рублей в месяц), вскоре забрав в свое ведение критику и библиографию. Первым делом он обратился к старым и новым сотрудникам: Мережковским, Бальмонту, Сологубу, Белому, Иванову, Блоку, Кузмину, Ремизову, Гумилеву, Садовскому, Алексею Толстому, Вересаеву, а также многим критикам, историкам литературы и иностранцам, включая Гиля, Верхарна и Стефана Цвейга. Брюсов просил не только о согласии сотрудничать, но и о скорейшей присылке материалов, наличие которых «облегчит мне возможность отвергнуть ту или иную рукопись разных „постоянных“ сотрудников и, увы! сотрудниц „Р. М.“ (имена их Ты, Господи, веси), которые, конечно, будут меня удручать своими домогательствами»{54}.
Мережковский и Гиппиус немедленно ответили, благо у них «на подходе» были новые романы «Александр I» и «Чертова кукла». «Вы взяли эту тяжелую обузу как служение самым объективным ценностям русской литературы, — писал ему 31 августа Философов. — В Вас есть, помимо личного таланта и неисчерпаемых знаний, хорошая уравновешенность, которая, как мне кажется, прямо предназначает Вас на взятую Вами роль». «Привлечение их к более близкому участию в журнале считаю чрезвычайно важным, — писал Брюсов издателю. — Это кружок исключительно культурных и весьма даровитых людей, которых в России заменить некем». «Ваше любезное внимание ко мне меня очень тронуло», — откликнулся Сологуб, осведомившись о гонораре с вежливой оговоркой: «Само собою разумеется, что вопрос этот в данном случае для меня не на первом плане, т. к. мне прежде всего приятно печататься там, где Вы работаете»{55}. Несмотря на скромные гонорары, почти все согласились, а единичные отказы (Вересаев) объяснялись политическими причинами. Об успехах Брюсов рапортовал уже 2 сентября, в первом из многочисленных деловых писем к Струве{56}.
Затем он начал разгребать авгиевы конюшни рукописей, принятых предшественниками и частично оплаченных хозяином, который в беллетристике ориентировался на «глупого читателя». Особенную тоску на него нагнали два отменно длинных романа: «Андрей Щербина»
