стихотворений на приемлемые для цензуры. Юридическая баталия длилась около двух лет. 24 ноября 1911 года Московская судебная палата приговорила Морозова к году тюремного заключения, а в начале марта 1912 года Сенат отверг его кассационную жалобу. Узнав об этом, Брюсов не ограничился выражением сочувствия («вся Россия — скажу с уверенностью — будет душой с Вами»), но предложил конкретную помощь: «Располагайте мною, как хотите. Все Ваши поручения, касающиеся Москвы, давайте самым широким образом мне. Посылайте меня к каким угодно издателям, в любые типографии, а если надо, и в официальные места: я буду рад для Вас принять на себя все эти маленькие хлопоты. Одним словом, считайте меня, на время своего заключения, Вашим поверенным в Москве, которому можно поручить все и который, — обещаю Вам это, — все будет исполнять аккуратно и скоро, как только может. И очень Вас прошу принять это мое предложение прямо, не смотреть на него как на простую вежливость, а действительно им воспользоваться». В начале июля Морозов был заключен в Двинскую крепость и уже через несколько дней просил Брюсова побудить Полякова к более решительным действиям для вызволения книги или ее переиздания в исправленном виде. Ответ Брюсова неизвестен, но «Звездные песни» даже с вырезанными и замененными страницами продавались только из-под полы. После освобождения Морозова 21 февраля 1913 года по амнистии к трехсотлетию дома Романовых они виделись еще несколько раз, но подробностей встреч мы не знаем{71}.

Несмотря на отдельные разногласия, сотрудничество Брюсова со Струве шло гладко, пока не случился инцидент с Андреем Белым{72}. Воодушевленный высокой оценкой «Серебряного голубя» в кругу «веховцев», издатель весной 1911 года предложил Белому написать роман для «Русской мысли», выставив жесткие условия: 15 авторских листов к 15 декабря (позднее срок был продлен на месяц), без аванса, с получением гонорара по одобрении рукописи, причем гонорар был назначен всего в 100 рублей за авторский лист, хотя известные писатели получали в «Русской мысли» от 150 до 250 рублей (Бунин требовал и во многих изданиях получал 500 рублей за авторский лист, гонорары Андреева доходили до тысячи). Нуждаясь в деньгах, Борис Николаевич согласился, хотя не стеснялся писать Блоку, что «Брюсов меня обмерил и обвесил» и «Брюсов продолжает со мной говорить не по-человечески, а по-скотски»{73}, как будто не знал, кто определяет гонорар. Он быстро написал большую часть романа «Злые тени» (первый вариант «Петербурга»), 10 января 1912 года известил Брюсова, что готов передать 12,5 листов через несколько дней, а остальное напишет к апрелю-маю, и попросил выплатить ему хотя бы треть обещанного гонорара{74}.

Брюсов, безотлагательно прочитав рукопись, одобрил ее и переслал Струве, который — к изумлению Валерия Яковлевича — категорически отверг роман: «Вещь эта абсолютно неприемлема, написана претенциозно и небрежно до последней степени. […] Мне лично жаль огорчать Белого, но я считаю, что из расположения к нему следует отговорить его от напечатания подобной вещи, в которой проблески крупного таланта утоплены в море настоящей белиберды, невообразимо плохо написанной». Петр Бернгардович вознегодовал всерьез, ибо раньше не позволял себе вмешиваться в дела литературного отдела и ни об одном произведении, тем более крупного писателя (в таланте Белого он не сомневался, даже прочитав «Злые тени»), в таком тоне не высказывался.

Брюсов, чувствуя ответственность перед Белым, пытался убедить хозяина сменить гнев на милость: «Достоинства у романа есть бесспорные. Все же новый роман Белого есть некоторое событие в литературе, даже независимо от его абсолютных достоинств. Отдельные сцены нарисованы очень хорошо, и некоторые выведенные типы очень интересны. Наконец, самая оригинальная манера письма, конечно, возбудит любопытство, наряду с хулителями найдет и страстных защитников и вызовет подражания». Струве оказался непреклонен, решительно отказавшись и печатать, и платить (официально заказ и обязательства редакции оформлены не были). Впавший в отчаяние Белый, счел виноватым не только издателя, но и Брюсова, заявил, что тот «очень уж мне перегрыз горло»{75}, и прекратил с ним общаться.

Почему терпимый к модернизму Струве был столь резок? Вспоминая эти события, Белый не отказался от обвинений в адрес Брюсова, но усмотрел в реакции Петра Бернгардовича личный мотив: болезненно воспринимавший любые намеки на свое «ренегатство», он посчитал фигуру либерального профессора статистики (главка «Бал») карикатурой на себя{76}. Слова о том, что «некоторые выведенные типы очень интересны», могли только разозлить его. Так что грех «обмера и обвеса» с души Брюсова можно снять.

В апреле 1912 года Струве решил с осени перевести редакцию «Русской мысли» в Петербург и предложил Брюсову пост ее московского представителя с сохранением за ним беллетристического отдела. Тот согласился, хотя понимал — по опыту заочного секретарства в «Новом пути» — что это ненадолго; тем более, хозяин по разным поводам и даже без повода стал демонстрировать ему свое недовольство. Наметив в преемники более покладистую Любовь Гуревич, Струве не хотел терять Валерия Яковлевича как автора, а потому 22 ноября предложил ему на выбор две комбинации за право преимущественного приобретения новых произведений: 100 рублей в месяц при прежних гонорарах или повышенный гонорар. Брюсов выбрал первое, но резонно предпочел другие издания, когда с началом войны Струве отказал ему в ежемесячном «фиксе».

5

Всеобщее признание Брюсова-поэта закрепил сборник «Зеркало теней», вышедший в первой декаде марта 1912 года{77}. Его привычно обругал Буренин, снабдив отзыв дубовыми пародиями на «идиота-поэта»{78}. Впервые новую книгу Валерия Яковлевича не рецензировали символисты, хотя Иванов тепло отозвался о ней в письме: «лирика выздоровления», «очаровательные свежесть и простота»{79}. Владимир Гиппиус и Блок откликнулись посланиями: первое осталось в архиве, второе, вскоре опубликованное, прозвучало лирическим шедевром.

И вновь, и вновь твой дух таинственный

В глухой ночи, в ночи пустой

Велит к твоей мечте единственной

Прильнуть и пить напиток твой.

Вновь причастись души неистовой,

И яд, и боль, и сладость пей,

И тихо книгу перелистывай,

Впиваясь в зеркало теней…

Блоку понравилась книга, но к ее автору он относился без прежнего пиетета — возможно, под влиянием рассказов Белого об истории с «Петербургом». «Блок никогда не подвержен был склонности: переоценивать Брюсова. […] Брюсов немного был маг для меня. […] Для А. А. же он был только помесью позера с мечтателем», — утверждал Борис Николаевич, хотя признавал, что Блок «в пору нападок на Брюсова отмечал в нем действительность поэта и, все-таки, очень незаурядного, крупного человека»{80}. Эти противоречивые слова, относящиеся к 1922 году, когда Белый, не помирившись с Брюсовым, писал «блокоцентричные» мемуары, опровергаются ранними