восторженными высказываниями самого Блока. Но в 1910-е годы пути поэтов окончательно разошлись, а отношения стали исключительно литературными. Брюсов дорожил сотрудничеством Блока в «Русской мысли» и пригласил его к участию в «Поэзии Армении», но переписку с ним вела Иоанна Матвеевна (Иванову он всегда писал сам).

Брюсова венчало лаврами следующее поколение. Его лидер Гумилев, верный ученик, посвятил книге две рецензии. В «Аполлоне» он дал обобщающую оценку: «Слова „брюсовская школа“ звучат так же естественно и понятно, как школа парнасская или романтическая. […] Может быть, это нечто есть основание новой, идущей на смену символизму, школы. […] „Зеркало теней“ ярче, чем другие книги, отражает это новое и, следовательно, принадлежащее завтрашнему дню слово»{81}. В журнале Цеха поэтов «Гиперборей» внимание было сосредоточено на мастерстве: «Его можно не любить, но читать и даже изучать его должно. […] Его прелесть в зрелости мысли, точности выражений и уверенности, с какой поэт подходит к своим образам»{82}. Особого внимания заслуживают слова о «новой, идущей на смену символизму, школе»: через полгода в «Аполлоне» появились манифесты акмеизма — «Наследие символизма и акмеизм» Гумилева и «Некоторые течения современной русской поэзии» Городецкого. Отметив, что «Зеркало теней» «волнует, увлекает, очаровывает», Городецкий заявил: «В простоте, в художественной решительности, в прямоте подхода к миру вещей и миру чувств Валерий Брюсов достигает небывалой высоты»{83}. Можно поспорить о применимости этих оценок к «Зеркалу теней» — самой декадентской по тематике (эротика, самоубийства, садомазохизм, наркотики) книге Брюсова после «Шедевров» — но ключевые слова акмеизма здесь налицо.

Александр Булдеев отметил «неожиданный поворот Брюсова в сторону жизни, и если точнее выразиться, то даже не поворот, а стремительное метание к жизни»{84}. «Из признанных поэтов — первенство Брюсову, — констатировал Измайлов. — […] Его спокойный, мудрый и трезвый полдень перевалил на вторую половину. Еще нет бледных и мертвенных сумеречных теней, но минули радостные и буйные вспышки утра. Стих мужественен, упруг, как сталь, и точно чудится в нем холодноватый и темный блеск стали»{85}. Отдали должное книге стоявшие в стороне от «нового искусства» историк Александр Малеин и старый приятель филолог Владимир Каллаш{86}.

Особенно красноречив был Ходасевич: «Враждебная критика любит упрекать Брюсова в том, что он всегда и везде остается литератором. Какой вздор! Почему поэту разрешается писать стихи, работать над ними всю жизнь, но воспрещается любить их? Точнее: почему эта любовь не может служить такою же темою стихов, как любовь к женщине или к природе? Поэзия сама по себе есть источник глубочайших и чистейших переживаний». Не знаю, есть ли в этих словах скрытая ирония, но позднейшие писания Ходасевича о Брюсове во многом соответствуют той «враждебной критике», которую он сам назвал «вздором».

Аналогичный прием был оказан и другим произведениям. В начале октября 1910 года вышло второе издание «Земной оси» с иллюстрациями Альберто Мартини. «Хорошо издаете вы свои книги, — писал Брюсову 1 ноября, получив книгу в подарок, Павел Щеголев, — завидно смотреть. Рисунки интересные и страшные»{87}. Ауслендер отметил, что автор «возрождает несколько забытое благородное мастерство рассказчика, взвешивающего каждое слово, искусно строящего свое повествование»{88}. Рецензент «Голоса Москвы» подчеркнул, что «не в пример другим писателям русской модернистской школы, Брюсов сумел выработать свой собственный прозаический язык, точный и изящный. Этот язык достаточно гибок, чтобы передать иногда запутанную психологию брюсовских героев, и достаточно прост, чтобы быть понятным для читателя», хотя отметил, что «темы рассказов […] и трактовка их — мало дают и сердцу и уму»{89}. «Изящный и строгий стиль рассказов, простой и точный, словно выкованный, язык Брюсова — делают чтение его книги истинным наслаждением», — отметил «Новый журнал для всех»{90}.

Бранные отзывы стали редкостью и диктовались, как правило, личными мотивами. Чулков обрушился на брюсовские переводы из Верлена, увидевшие свет в начале апреля 1911 года: отказался признать за ними какое бы то ни было значение, кроме… педагогического, и издевательски заметил, что они могут быть рекомендованы для библиотек казенных учебных заведений{91}. Измайлов, хоть и отдал предпочтение некоторым переводам Сологуба как «изумительны[м] по превосходному постижению верленовского духа», похвалил книгу, заключив: «В том, что русский поэт положил свою любовь к ногам великана новой французской поэзии, отдал ему всю силу своего выработанного стиха, поделился с читателем своим о нем знанием — несомненная заслуга Брюсова»{92}. Вячеслав Иванов 28 мая писал переводчику, что его труд «во многом блистателен, но неровен и не всегда убедителен»{93}. По мнению Петровской, «Брюсов, насколько было возможно, приблизился к тому совершенству работы, которое доступно поэту-переводчику вообще»{94}. Гумилев отметил точность переводов, Чуковский назвал их «великим литературным подвигом»{95}. Загадкой остается корректурный экземпляр книги с правкой Сологуба, обозначенной как «редакция»: маловероятно, что он мог исправлять переводы Брюсова для «Скорпиона», тем более что поправки остались неучтенными{96}.

О книге очерков и воспоминаний «За моим окном», появившейся в начале июня 1913 года, пренебрежительно отозвался Александр Тиняков, некогда поддержанный Брюсовым и подражавший ему{97}. Рецензент заявил, что эти фельетоны хуже Боборыкина и вровень с Измайловым: «Он становится скучен, и чувствуется, что будничную жизнь Брюсов изображать не умеет. Это, по нашему мнению, указывает на ограниченность таланта Брюсова вообще»{98}. Однако Лернер, находившийся в ссоре с автором, признал, что его «суховатая, сжатая, деловая, но не лишенная изящества проза […] читается легко и с интересом»{99}. В той же тональности выдержаны отзывы «Московских ведомостей»: «Рассказы г. Брюсова написаны очень живо, умно, талантливо и читаются с большим интересом», — и «Вестника Европы»: «За своим окном автор видел не очень-то много, но рассказал об этом без скуки, хотя и с свойственною ему четкою сухостью письма»{100}. Изданный в конце октября 1911 года сборник «Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней» был воспринят критиками — будь то народник Горнфельд, марксист Войтоловский или либерал Чешихин-Ветринский — исторически, вне полемики{101}. Торжество победителей можно было считать окончательным, когда Венгеров пригласил Брюсова и Иванова к участию в трехтомнике «Русская литература ХХ века. 1890–1910», где итоги эпохи подводили в основном либеральные и неонароднические критики. Валерий Яковлевич дал статьи о Коневском, Гиппиус и Блоке. О нем самом академично и благожелательно написал Федор Батюшков{102}.

История жизни Брюсова становится похожей на «записку об ученых трудах», что