невежливым по отношению к Вам, а как с молодым поэтом, который еще не имеет установившихся взглядов на искусство и каждую минуту может потерять веру в себя. Неужели за невольный грех человека Вы допустите погибнуть поэту? Второе мое оправданье в том, что я люблю Вас. Если бы мы писали до Р. Х., я сказал бы Вам: Учитель, поделись со мной мудростью, дарованной тебе богами, которую ты не имеешь права скрывать от учеников. В средние века я сказал бы: Maître[67], научи меня дивному искусству песнопенья, которым ты владеешь в таком совершенстве. Теперь я могу сказать только: Валерий Яковлевич, не прекращайте переписки со мной, мне тяжело думать, что Вы на меня сердитесь»{4}. Первый зрелый сборник Гумилева «Жемчуга» (1910) был посвящен «моему учителю Валерию Брюсову». По воспоминаниям Шершеневича, Брюсов показывал ему экземпляр книги с опечаткой «Моему учителю Балерию Врюсову»{5}.

Брюсов редко писал предисловия к книгам поэтов-современников, особенно в виде напутствия начинающему. Таких всего четыре: «Сосен перезвон» Николая Клюева (1912), «Старая сказка» Надежды Львовой (1913), «Эра славы» пролетарского поэта Ивана Филипченко (1918), еще в 1912 году присылавшего стихи ему, «декаденту» а не в «идейный» журнал{6}, и поэма Сергея Аргашева (С. П. Семенова) «Парида» (1924){7}. Переписка с Брюсовым, как можно судить по письмам инициировавшего ее Клюева{8}, была для олонецкого поэта не так значительна и важна в духовном плане, как переписка с «кающимся дворянином» Блоком, но именно Брюсов содействовал признанию Клюева как поэта. «Клюев — поэт. Клюев из народа. Но Клюев — не „поэт из народа“, — писал Ходасевич в отзыве на „Сосен перезвон“, — не один из тех, которые пишут плохие стихи и гордятся своей безграмотностью, чем несказанно радуют иных писателей из господ».

Брюсова и Клюева познакомил идеолог секты «голгофских христиан» Иона Брихничев, издававший журнал «Новая земля», куда старался привлечь известных литераторов[68]. Валерий Яковлевич изредка давал стихи и прозу в журнал, один из номеров которого (1911. № 11) вышел с его портретом на обложке, а в других появились посвященные ему стихи издателя и хвалебный отзыв о «Путях и перепутьях». Конечно, привлекало его не это, а близость Брихничева и Клюева к среде, в которую ушел Александр Добролюбов, а память о нем продолжала волновать Валерия Яковлевича и особенно Надежду Яковлевну. Брихничев хотел устроить первый сборник Клюева в «Скорпион». Брюсов не отреагировал на его намеки, но написал предисловие к книге, которую выпустил сочувствовавший «голгофским христианам» В. И. Знаменский. Автор остался недоволен качеством издания и годом позже переиздал «Сосен перезвон» в Ярославле у Константина Некрасова, выпустившего также несколько книг самого Брюсова.

Отметив в предисловии, что «огонь, одушевляющий поэзию Клюева, есть огонь религиозного сознания», Брюсов напутствовал и оценивал его как поэт поэта, что видно из инскрипта на фотографии: «Любимому поэту Николаю Алексеевичу Клюеву в знак дружбы, „Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует“. Москва. 4 декабря 1912». Отношения распались только после революции, когда Брюсов отрицательно отозвался о собрании стихов Клюева «Песнослов» (1919), напомнив, что приветствовал его дебют. Тот ответил стихотворением «Меня хоронят, хоронят…»: «Песнослову грозится Брюсов изнасилованным пером». Эти строки в сборнике «Львиный хлеб» (1922) адресат прочитал (книга сохранилась в его библиотеке) и коротко отметил в одном из обзоров, что Клюев сохранил «долю той свежести, которая пленяла в его ранних книгах».

Относясь к делу с исключительной серьезностью, Брюсов не уподоблялся Стефану Малларме, который ни о ком не отзывался плохо даже в частных письмах. Вот лишь один пример. Получив в начале 1912 года для «Русской мысли» рассказы Леонида Кропивницкого, он подробно ответил автору: «Нахожу их неудачными. Изображенные Вами характеры не оригинальны и не интересны. Если Вы не сумели подметить в душах людей ничего иного, кроме того, что уже давно было подмечено и описано разными писателями, — не стоило и писать рассказы. Психология действующих лиц в Ваших рассказах — крайне примитивна и не разработана. Кроме того, оба рассказа написаны очень плохим языком. „Оскандалившийся май“, „целовать с азартом“, „флиртовать“, „поцелуи обожателя“, — всё это выражения не литературные. Постоянное повторение союза „И“, которым Вы иногда начинаете все фразы на 2–3 страницах, крайне неприятно, так же как и упорное повторение „уж“, „уж“, „уж“, или противоположение предложению, начинающемуся с „но“, — другого, тоже начинающегося с „но“. Есть у Вас и прямо неправильности языка, например, в употреблении местоимений „он“, „ея“, которые часто неизвестно к кому относятся. Наконец, все действующие лица в Ваших рассказах говорят удивительно бесцветным и пошлым языком. […] Я позволил себе написать Вам все это только потому, что Вы сами, в своем письме, просили меня высказать Вам мое мнение, признавая его „авторитетным“. Разумеется, как все люди, я могу ошибаться, но свое мнение высказываю Вам вполне искренно». Кропивницкий ответил возмущенным письмом с типичными для авторов отвергнутых рукописей аргументами: мои произведения ничуть не хуже тех, что печатает ваш журнал, их хвалил признанный литератор имярек (в данном случае Телешов), но кругом кумовство, честным путем в литературу не пробиться{9}. Спорить Брюсов не стал. А его корреспондент остался в истории как отец Евгения Кропивницкого, основателя «лианозовской династии» поэтов и художников.

2

Те, кто считал себя недооцененным, упрекали Брюсова в… зависти. Первой это сделала Марина Цветаева, в гимназические годы любившая его стихи, по собственному определению, «страстной и краткой любовью» и написавшая восторженное эссе «Волшебство в стихах Брюсова»{10}. Обнаружив в рецензии на свой первый сборник «Вечерний альбом» (1910), который сама подарила «Валерию Яковлевичу Брюсову с просьбой просмотреть»[69], такие слова: «Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру. […] Мы будем также ждать, что поэт найдет в своей душе чувства более острые […] и мысли более нужные», — в следующем сборнике «Волшебный фонарь» (1912) она с вызовом ответила:

Улыбнись в мое «окно»,

Иль к шутам меня причисли, —

Не изменишь, все равно!

«Острых чувств» и «нужных мыслей»

Мне от Бога не дано.

Брюсов снова откликнулся: «Невозможно примириться с этой небрежностью стиха, которой все более и более начинает щеголять г-жа Цветаева. Пять-шесть истинно поэтических красивых стихотворений тонут в ее книге в волнах чисто „альбомных“ стишков, которые если кому интересны, то только ее добрым знакомым». И получил очередную отповедь:

Я забыла, что сердце в вас — только ночник,

Не звезда! Я забыла об этом!

Что поэзия ваша из книг

И из зависти —