— Иначе нельзя, — сказал Григорьев, — он должен был получить поддержку. В таком большом деле уговоры и полумеры не помогают. Нужна твердая рука. Другой вопрос, как он использовал свое положение…

Григорьев замолчал и нахмурился. Все никак не мог справиться с собой из-за смерти Ковалева.

II

Середин склонился над столом, положив локти на скатерть и отодвинув наполовину пустой стакан. Свет падал почти отвесно сверху, как и там, на заводе, и глазницы его затопила тень. Лишь отсвет от скатерти едва выделял опущенные глаза и подрагивающие время от времени ресницы. Он вздохнул, тягостно ему и горько было вспоминать. Но Григорьев видел, что он хочет выговориться, и не мешал, не прекращал разговор.

— В тот второй раз он обращался со мной, как с мальчишкой, — заговорил Середин, — потребовал, чтобы мы еще потянули с остановкой печи на ремонт. А было ясно, что время не на нашей стороне: чем больше мы тянем с ремонтом, тем труднее будет останавливать печь, мы получали металл на пределе, малейшее осложнение, и мы могли не вытянуть план. Так оно и случилось: мы попали во власть текучки и уже ничего не могли поделать. Профилактические ремонты, попытки модернизации печей, сооружение дополнительных лёток, как делали на других заводах, — все полетело в пропасть стихии. Призрак риска, который мерещится при малейшем нововведении, пугал нас, мы начали работать на износ. Я все-таки набрался смелости и вопреки Логинову приказал остановить печь для ремонта кауперов. Приказом по цеху. Он приехал в цех, выгнал меня из моего кабинета. Я пошел в партбюро, но что мог сделать секретарь цехового партбюро? Все мы трое — Логинов, я и секретарь партбюро — собрались в парткоме у Яковлева. Там директору сказали, что он неправ. Прямо там же, в парткоме, он написал приказ, запрещающий мне останавливать печь. Только тогда я подчинился. Хотел написать тебе докладную записку и… не написал. Ругал себя, но так и пустил все на самотек. Уходить с завода нельзя было: если бы была кандидатура начальника цеха, Логинов сам бы меня уволил. Это мне популярно объяснили в парткоме. А потом… потом ураган довершил дело, разрушил совершенно выработавшийся каупер. Ковров ни при чем…

Они сидели друг против друга. Григорьев помнил, каким свободным, независимым в своих поступках пришел много лет назад в доменный цех этот тогда совсем молодой человек. Был прост, открыт, неподатлив на обман и пассивность. Не отступал там, где нельзя было отступать, не жертвуя своей прямотой. Формально он не был виноват, он обязан был выполнить приказ директора. Но он мог обжаловать приказ. Что заставило его нравственно смириться перед обстоятельствами?

Года два назад Наташа написала Светлане, что муж стал неровен, издерган, она перестала его узнавать. Светлана прочла ее письмо, Григорьев слушал с тяжелым чувством. Наташа писала, что каждый из них живет сам по себе. Даже в письмах называла мужа по фамилии, как чужого. Молчит целыми днями, приходит с завода каким-то странным, углубившимся в себя, будто вокруг него нет близких людей. Особенно невыносимо стало Наташе, когда сыновья через год покинули дом — один уехал в Челябинск, поступил в институт, другой — в армию, и они остались вдвоем.

А потом, примерно еще через год, Наташа написала, что разводится, что у Середина есть другая женщина, и все теперь стало ясно: и его молчаливость, и потерянность, когда он приходил домой, и отчужденность. Григорьев же не верил, не похоже было, что у Середина есть кто-то на стороне. Так он и сказал Светлане, выслушав письмо Наташи, и, следовательно, потерянность его, отчужденность, замкнутость от другой причины.

Да, теперь-то ясно, от какой: потерял веру в себя, в завод, в Логинова, в то, что может еще перебороть течение, выплыть. А женщина, если она действительно есть, появилась позднее. Совсем, значит, недавно…

Середин медленно заговорил:

— Произошла сдвижка понятий, выжимали из завода все, что могли, повторяли за Логиновым, что сталь необходима стране именно в данный момент, и как бы забыли или заглушили в себе ту простую мысль, что ставим под угрозу план следующего года. Как мы потеряли контроль над самими собой? Не знаю, не могу объяснить… Может быть, ты спас меня от катастрофы, предложив запустить печь на холодном дутье. До конца еще не уверен, но может быть…

Григорьев как-то погрузнел, застыл в неподвижности.

— Я спасаю не тебя, — сказал он сумрачно. — Я могу повторить то, что говорил Логинов: сталь нужна сейчас, а не когда-нибудь потом.

Середин усмехнулся, слабая улыбка сделала его лицо успокоеннее и теплее.

— Ты не понял. Когда ты сумел найти выход, кажется, из безвыходного положения, я вдруг осознал, что все это время сам жил в застое, в нравственном запустении. У меня дух захватило от того, какой скачок в сознании надо было сделать, чтобы додуматься до простого, простейшего решения. Ковров прав: барьер какой-то психологический перескочить… И мне показалось тогда, что и я тоже преодолел какую-то стену, закрывавшую от меня обычную, нормальную жизнь, которой живет каждый день человек, понимаешь — живет, а не прозябает. Я всегда тебе завидовал, твоей силе духа… Я не комплименты тебе делаю, слишком много пришлось пережить, не до комплиментов. А на этот раз никакой зависти во мне нет, просто хочу сказать тебе спасибо…

Григорьев встал.

— Надо восстанавливать репутацию завода, — деловито сказал он, отодвигая стулья и выходя из-за стола, как бы останавливая признания Середина и начиная другой, свой, разговор. — Завод отстал от общего уровня мировой металлургии. Но прежде надо подумать, как выполнить обязательство. Никто за нас этого не может не сделать. Обещанный миллион надо дать.

Середин тоже встал. Он весь как-то вытянулся и теперь заметнее стали худощавость, сухость его шеи и лица, и Григорьев подумал, что этот человек просто устал и потому сегодня весь день был таким равнодушным, безучастным, сонным. Сдает нервная система — вот в чем дело.

Середин медленно, подыскивая слова, заговорил:

— На заводе надо принимать только те меры, которые одновременно дадут увеличение металла и в будущем. Если так поставить вопрос, поднимется весь коллектив.

Григорьев охватил широкой ладонью подбородок, насупился, стоял против Середина и молчал.

— Ты знаешь, что Логинов улетел в Москву? — внешне как будто без всякой связи с тем, о чем они только что говорили, спросил он. — Врачи настояли на срочном выезде.

Середин молча кивнул. Григорьев с подозрением посмотрел на него: знает