счастье готовиться к полной перестройке завода. Не верю, Борис Борисович. Не зря же врачи так забеспокоились, — Логинов усмехнулся. — Человек я взрослый, научился реально смотреть на жизнь… — Логинов помолчал и, открыто взглянув на Григорьева, добавил: — И на смерть…

— Зачем вы?.. — хмуро сказал Григорьев.

— А вы послушайте меня, легче мне будет, — возразил Логинов. — Кому я еще скажу? Знает ли кто-нибудь, кроме, пожалуй, вас, что мне пришлось выдержать? — возвращаясь к своим воспоминаниям, заговорил Логинов. Он, уже не глядя на Григорьева, как бы говорил сам с собой. — С чего я начал? Из шестидесяти тысяч уволил почти тысячу человек. Конечно, с переводом на другие заводы. Вы понимаете, что это такое? — Логинов усмехнулся, покачал головой. — Никто не может понять, кроме меня. Вы-то меня хвалили, план стал выполнять по экономическим показателям — все так. А что здесь, на заводе, началось? Самодур! Человек без души, без сердца!.. Можно понять: ведь когда на работу нанимали, говорили, что нужны, что без них не обойтись. А я утверждал, что не нужны, что с ними труднее работать, чем без них.

— Вы правильно избавили завод от нахлебников, вас поддерживали, — глуховато сказал Григорьев. — Вы получили большие полномочия.

— Да, все правильно, полномочия большие, и уволил правильно, и не пострадал никто, в городе у нас не один завод, нужны люди везде, даже стаж им сохранили, пособия выплатили. А кто-нибудь спросил: а ты-то сам как, что в душе у тебя, какая у тебя там боль? Интересовало кого-нибудь, что у меня там?.. — Логинов сунул руку за борт пальто, и этот жест был и смешон, и трагичен. — Спросил меня кто-нибудь: а сам-то ты как?.. Что тебе помогает выдерживать этот напор? Никто не спросил, никто не поинтересовался. Зажал я эту боль, своими руками задушил, думал — легче будет. Волком стал смотреть на тех, кто перечит. Не то что личину на себя напускал, личину бы — еще ничего. В душе волком стал с людьми. Да что на заводе — дома все разбегаются, когда я возвращаюсь после работы. Вот только детишки малые, внуки, за человека считают. Поселил я их всех рядом с собой, в одном доме, стал к ним почаще заглядывать и вдруг ослаб. Много ли им надо: лошадку принесешь, волчок запустишь — и он уж к тебе тянется всей душонкой. Тут-то понял, что нельзя было ломать. А как иначе — не умею. Думал, легче будет прожить, а оказалось, совсем невмоготу. Вот они, детишки, что наделали! Хожу, как на каторгу приговоренный. — Логинов вздохнул и, посидев с опущенной головой, опять заговорил: — Вы, наверное, удивляетесь, зачем я вам все это рассказываю? Невмоготу стало. Вот операция… А если и конец на этом? — Он поднял глаза на Григорьева. — Какой итог жизни получается! Хотел как-то иначе с людьми, просто, человечно, и уже не могу. Привычка, что ли? Не могу иначе. Каждый день слышу: нужен ремонт прокатному стану, надо остановить домну, срок профилактики пришел, у мартеновской печи свод прогорел… Да, понимаю, все это надо сделать. Но если остановить стан, выдуть печь, еще что-то начать отлаживать — остановится половина завода. Мы и план не выполним, не то что обязательство. Вот и зверею: металл, металл, металл!.. И как иначе — не знаю. — Логинов с сомнением посмотрел на собеседника, говорить ли о Ковалеве? Решившись — так уж сложился разговор — продолжал: — Как у меня с Афанасием Федоровичем получилось, вы знаете? — Григорьев двинулся в кресле, нахмурился, опустил глаза, но ничего не сказал. — Теперь-то, когда отлегло, ругаю себя, а был момент, не сдержался. Афанасий Федорович, как с ножом к горлу: монтировать сталелитейную машину меркуловского института. Они с Меркуловым давние друзья, оба прокатчики. Ковалев за эту машину голову готов был сложить. А что значит пустить в ход неопробованный агрегат? Время на наладку затратить, сколько металла в переплав пойдет… Я Афанасию Федоровичу и так и эдак доказывал, ваше письмо прочел — никакого впечатления, вынь да положь… Сошлись мы с ним как-то оба в запале, характер у него тоже неуступчивый… Ну, я его при людях к такой… эдакой… Прямо с завода, из моего кабинета, скорая увезла. Простить себе не могу… — Логинов помолчал и другим, усталым, глуховатым голосом заговорил: — Попросил бы вас меня научить, так ведь поздно, не на исследование, как мне говорят, а на операцию, наверное, повезут, а я все думаю — на тот свет, современным способом, на самолете… И вы мне загадку поставили: Середина!.. А я ведь и с ним так же. Понял его слабинку, с семьей у него разлад, и поприжал… И эта история с Серединым мне теперь тоже каторгой обернулась. Ну, помочь вы мне не поможете, времени нету. Но сказать, как надо было, наверное, смогли бы. Объясните, если сами знаете то, чего я не узнал. Легче помирать будет.

Григорьев ссутулился, собрав складками пальто у ворота, сунул руки в колени, весь подобрался, точно продрог, сидя в теплой комнате. Они долго молчали, не глядя друг на друга.

— Вы нашли в себе мужество судить самого себя, — сказал Григорьев. — Никто не дал бы вам совета более мудрого…

— Вечером приезжайте ко мне, посидим, потолкуем, переночуете у меня, — неожиданно предложил Логинов. — Я после работы должен завернуть в больницу и сейчас же домой. А вы прямо ко мне, я жену предупрежу.

— Спасибо, не могу, — отказался он. — Ночью улетает Меркулов, нам надо еще обсудить положение на заводе.

— Небось с литейной машиной сейчас разбирается?

— Да, с литейной, — сказал Григорьев, и на лице его опять застыло бесстрастное выражение.

— Здание цеха еще не построили, — сказал Логинов. — Меркулова-старшего ждем, приедет, сам разберется, его машина. Вы правы были тогда, письмом своим нас остерегали… — второй раз напомнил Григорьеву о злополучном письме.

Григорьев насупился, но, как ни вглядывался в него Логинов, не мог понять, что обо всей этой истории с машиной он думает. «Черный кот, куда прыгнет?»

Дверь открылась, Нелли Петровна с порога официальным тоном, обращаясь к Логинову, сказала:

— Вас к телефону.

Логинов обернулся, налился румянцем раздражения, отрывисто бросил:

— Сказал же, никого не соединять.

Нелли Петровна не уходила.

— Из больницы… — сказала она.

Логинов страдальчески наморщил квадратный лоб.

— Я с ними уже говорил, приеду вечером. Объясните. — Через плечо предупредил: — Никого со мной не соединять, вы поняли?

Нелли Петровна скрылась.

Логинов потер налившуюся ржавой охрой крепкую шею, непроизвольно, в раздражении, пробурчал:

— Видит, что занят… Нет, надо влезть…

Григорьев делал вид, что ничего не слышит, сидел нахохлившись и смотрел себе в колени. Дверь опять приоткрылась — на пороге стояла Нелли Петровна. На этот раз