— Попробуйте назначить Середина, — без малейшего энтузиазма предложил Григорьев.

Логинов свел брови у переносья: Середина?! Того Середина, у которого происшествие с шестой печью и за которым еще вдобавок числится некрасивая история с женой?..

— Но… — начал Логинов и осекся.

— Вы просили назвать человека, который в состоянии думать, — сказал Григорьев и завозился в кресле, вставая.

Он поднялся и подошел к вешалке в углу, где оставлял пальто. Неторопливо оделся.

— Надо позавтракать в буфете, — сказал Григорьев, — сейчас у меня продолжение совещания.

Логинов, не сказав ни слова, ошеломленный предложением Григорьева, тоже подошел к вешалке и тоже оделся. Они остановились друг перед другом со шляпами в руках.

— Но ведь у него в цехе эта история… — как-то неуверенно проговорил Логинов.

— Какая история? — неумолимо спросил Григорьев, требуя от собеседника точного выражения мысли.

— Из-за которой вы на заводе, — обозлившись, сказал Логинов.

— Да, вы правы, — сказал Григорьев, — надо разобраться, в чем дело.

Логинов молчал и довольно долго.

— Ну так как же?! — проговорил, наконец.

Столь неопределенным и неуместным был этот полувопрос, что реагировать на него Григорьев не пожелал. Он мог только догадываться, что остановить печь для ремонта кауперов в сроки, предусмотренные инструкцией, не разрешил сам директор, боялся потерь металла. Так, наверное, было. Разговор с Серединым еще впереди, когда будут выяснены все обстоятельства, повлекшие аварию. Затевать сейчас с Логиновым преждевременную дискуссию не к чему, делу она не поможет. Завод должен работать с максимальным напряжением, словопрения недопустимы, нервозность только осложнит положение.

— Середин? — в раздумье произнес директор, не дождавшись от Григорьева ни звука. — Но ведь должен я быть уверен, что он потянет завод. Какова его роль в аварии? Я не доменщик, мне труднее, чем вам, понять, отчего у них там… — Он вопросительно посмотрел на собеседника.

Григорьев неторопливо заговорил:

— Я в самом деле ничего еще не могу сказать. Такой разговор был бы преждевременным. Каупер и трубопроводы не должны были разрушиться только от ветра. Это же заводские сооружения, а не карточный домик. Может быть, совсем другая причина… — Григорьев помолчал и сказал: — Я отправлю на анализ металл брони кауперов и трубопроводов и запрошу метеорологическую сводку.

Эта фраза была спасательным кругом для Логинова. Виновниками могли оказаться проектировщики Гипромеза, заложившие в проект не тот металл. Или ураган. А может быть, монтажное управление, изменившее марку стали при сооружении кауперов.

Но он, казалось, не понял того, что ему пришли на помощь. Наступило довольно долгое молчание. Логинов стоял со шляпой в руке и не двигался, смотрел себе под ноги. Григорьев тоже не уходил.

— Подождите, — сказал Логинов, — надо подумать. Давайте сядем.

Они вернулись к столику и, не снимая пальто, опустились в кресла. Логинов уткнулся подбородком в толстый ворот и затих. Можно ли верить Григорьеву, какую позицию он займет теперь? Тогда, давно, несколько лет назад, этот странный человек, то ли сознательно, то ли уж так вышло, помог Логинову… Тогда… А теперь? Зачем он тащит Середина? Не таится ли в этом какая-то опасность? Как все было тогда? Надо вспомнить, что сделало Григорьева его добрым гением?

В то время только и разговоров было о НОТ — научной организации труда. На всех собраниях ораторы считали своим долгом не обойти НОТ; на стенах цехов и заводских перекрестках лезли в глаза броские плакаты с этим НОТ. Само по себе важное дело требовало не безудержного повторения прописных истин, а будничной, кропотливой работы. И, как часто бывает, шумиха привела к тому, что НОТ превратилась в свою противоположность: начали создаваться разные комиссии, технологические заводские и цеховые бюро, группы научной организации труда. В штатном расписании все эти должности не были предусмотрены, новых работников зачисляли на высокооплачиваемые должности рабочих горячих цехов, недобирая персонал у домен, мартенов и прокатных станов. Заводские общественные организации тоже, как говорится, в долгу не остались, таким же образом стали принимать на работу различных, не положенных по штату секретарей, художников-плакатистов, футболистов, дополнительных тренеров, уборщиц, подсобных рабочих…

Директором в то время был Николай Фомич Волобуев, человек по-настоящему добрый и отзывчивый. Много лет, еще при Григорьеве-директоре, он был главным инженером, знал коллектив, и его знали, уважали и рабочие, и инженеры. К такому директору можно было прийти по любому личному делу, он помогал человеку выйти из затруднительного положения с квартирой, получить отпуск, чтобы съездить в деревню к родным на уборку овощей, устроить в больницу… За это его справедливо и любили, и уважали, и это было важным достоинством директора. Но Николай Фомич Волобуев не сумел увидеть за добротой человеческой, так сказать, «бытовой» добротой ту высшую форму добра, во имя интересов заводского коллектива и экономических интересов государства, которая включает в себя неизбежные поступки и решения, порой кажущиеся «злом».

Весной 1971 года на завод приехал Григорьев и выступил на партийно-хозяйственном активе в связи с решениями XXIV съезда партии. Его речь была краткой и беспощадной. Производительность труда, говорил он, у вас выросла незначительно, а фонд зарплаты перерасходован в таких размерах, что себестоимость металла резко повысилась по сравнению со всеми предыдущими годами. Вы расплодили, говорил Григорьев, столько бесполезных отделов и бюро за счет тех, кто реально дает металл, что создалось угрожающее для экономики завода положение. Неужели вы думаете — Григорьев повернулся к президиуму и говорил, обращаясь прямо к Волобуеву, с которым, как все знали, дружил, — неужели вы серьезно думаете, что в «размножении» нахлебников и заключается научно-техническая революция? Эти ваши разговоры, о которых мне передавали, никакого отношения ни к научно-технической революции, ни даже к элементарной организации труда не имеют. Все это попросту пустозвонство… Это та доброта — так называемая доброта! — с иронией сказал Григорьев, — которая дорого обходится государству и каждому из вас, потому что вы скоро совсем не сможете платить премий, лишитесь директорского фонда, не сможете совершенствовать технологические процессы и обновлять агрегаты… Руководство завода не понимает, — продолжал Григорьев, — что кажущееся зло железной производственной дисциплины в конечном счете и есть высшая форма добра — единственное, что может создать реальную основу для каждодневного сиюминутного проявления элементарной человеческой отзывчивости и любви к людям…

То, что говорил Григорьев, потрясло Логинова, это были мысли и его самого.

Совершенно необычная для Григорьева речь — всем было известно, что он не любитель выступать, — точно прорвала плотину… Один за другим на трибуну выходили рабочие, начальники цехов, рядовые инженеры, секретари партийных организаций и с горечью и гневом говорили о том, что не хватает