Андронов, вертевшийся здесь же и тоже работавший всю ночь, зыркнул глазами на Бочарникова, принял на свой счет и ушел из будки к горну. Григорьев заметил немую сцену, прикрыл улыбку рукой.

— Лучше без шуму, это верно, — сказал он и уставился на Бочарникова таким взглядом, что тому сразу стало не по себе.

Григорьев отправился осматривать приваренный кусок трубопровода, через который должны были начать подачу в печь холодного воздуха прямо от магистрального воздуховода. Никто ему не мешал, знали его привычку вот так смотреть на печь, ни с кем не вступая в разговоры.

На литейный двор вбежала женщина в стеганке, в пуховом, совсем здесь не к месту, платке, кинулась к Григорьеву, стоявшему на самом виду.

— Мой-то где? — в голос закричала она. — Куда подевали? — налетела она, как ястреб. — Не видели моего-то?..

— Не видал, — спокойно ответил Григорьев.

— Да здесь я… — смущенно проговорил Васька и выступил из-за спин столпившихся поодаль горновых. — Чего ты в голос при всем народе? — принялся он увещевать женщину. — Людей баламутишь, вырядилась, как пугало. Кто тебя пустил к домнам в оренбургском платке? То взяла манеру встречать меня в день получки, — обращаясь к горновым, принялся объяснять Васька, — а теперь к печам повадилась, будто я уж и до проходной не донесу…

Женщина бросилась к Ваське, обхватила его плечи руками и молча припала к нему, не обращая внимания на ядовитую ржавчину и гарь, въевшиеся в шерстяную робу.

— Чего ты? — спросил изумленный Васька. — Да спутала ты, — вдруг закричал он. — Спутала, сегодня получку не дают. Не дают получку-то, слышь? Нечего меня стеречь.

— Да не стеречь я тебя пришла, — всхлипывая и утирая концом платка слезы, заговорила женщина, — Всю ночь глаз не сомкнула, места себе не находила… Почему не сказал, что три смены подряд тебе приказали? Ирод ты окаянный! Ирод! — Слезы текли по ее щекам, глаза гневно сверкали.

— Да никто мне не приказывал, — оправдывался Васька. — Мы печь спасли, пойми ты…

— Откуда я могла знать? — не уступала женщина. — Когда-нибудь было, чтобы ты в три смены… Вспомни-ка, душегуб!..

— Ну, будя, будя… — заговорил Васька и неожиданно ловким движением поправил раскосматившиеся волосы жены, оставляя на щеках ее и на белоснежном платке бурые полосы.

Григорьев окинул их добрым взглядом, сунул руки за спину и неторопливо пошел вокруг печи, приглядываясь к швам сварки.

— Задувать будем, Борис Борисович? — спросил Дед.

— Пора, — сказал Григорьев.

Дед пошел по литейному двору, приказывая:

— Задувка будет… Всех прошу освободить литейный двор… Вас тоже касается, Борис Борисович, — сказал он, возвращаясь к Григорьеву. — Мало ли что… вы, как говорится, с высоких кругов, мы за вас в ответе.

— Обер-мастер свое дело знает, — отметил Григорьев без тени неудовольствия и первым пошел с литейного двора.

Дед спровадил рабочих аварийной бригады, у горновых спросил, есть ли в карманах спички, отобрал коробки, как бы не чиркнули, если вдруг газ… Вошел в будку управления вместе с Бочарниковым, позвонил на воздуходувку: «Давай, полегоньку».

Печь пошла без осложнений. Григорьев вернулся на литейный двор, окруженный свитой подоспевших из заводоуправления инженеров и инженеров цеховых во главе с Серединым. Некоторое время Григорьев изучал показания приборов в тесной временной пирометрической — молча, как делал и прежде, будучи начальником цеха. Потом вышел и медленно зашагал вокруг печи, заглядывая через темное очко в глазки фурм. Пошел к кауперам, сунул кулаки за спину, долго стоял, подняв голову, оглядывая разрушенные трубопроводы. Все это время никто не тревожил его ни вопросами, ни своим присутствием, молча стояли и наблюдали за ним.

Дед оглядел толпившихся подле горновых и негромко воскликнул:

— Пошла! Пошла, матушка. Кормилица наша! Пошла-а!..

— Сюда бы сотню конструкторов, чтобы не было больше такого безобразия, — неприязненно взглядывая на Деда, сказал Андронов. — Тогда будет кормилицей, а то заездили ее, какая же это кормилица? Кляча! — Он хмыкнули не ожидая, что ответит Дед, пошел на середину литейного двора, где были навалены кучи свежего, не просохшего еще, морковного цвета песка, схватил лопату, тут же с ожесточением бросил в песок, схватил другую.

— С-с-сатана! — процедил Бочарников.

— Весь в отца, — сказал Дед. — Да еще с перехлестом…

Из-за печи показался приземистый крепкий человек в темной синтетической куртке, в шляпе с короткими полями, лихо сидевшей на голове. Дед присмотрелся: кто таков? Мало ли приезжих слоняется по печам, да тут еще задувка… Хотел строго отчитать и прогнать и вдруг признал: Сашка! Александр Федорович Андронов! Ишь ты, в шляпе пожаловал к домнам. Дед резко повернулся и зашагал к соседней печи, не пожелал встречаться. Все здесь в работе, а этот, видишь, в шляпе…

Андронов остановился, оглядел литейный двор, приметил сына, но не подошел. Крепко сжав губы — аж желваки прокатились по скулам, — не отрывал сверлящего взгляда от летки, от васильковых лепестков горевшего над ней, где-то пробивавшегося газа. Ожила печка! И по этому его взгляду, и по тому, как он спокойно и прочно стоит у самой летки — не каждый туда сунется! — горновые признали в нем своего и не прогоняли, как прогнали бы любого другого праздношатающегося.

Вернулся от кауперов Григорьев, обошел находившихся на литейном дворе, пожимая руки. К Андронову не подошел, наверное, не признал. И Андронов не захотел подойти, стоял и упрямо смотрел на печь.

Через час Григорьев и Середин катили в машине дирекции к заводоуправлению за приказом директора. Мысли Григорьева все время возвращались к смерти Афанасия Федоровича, все он никак не мог освободиться от ощущения вины за все то, что произошло на заводе. Он сидел неподвижно и молча. Но все, кто знал его, давно привыкли к его молчаливости, и ни Середин, ни водитель, который тоже давно его знал, не замечали его состояния.

Вдруг Григорьев пригнулся и посмотрел в переднее стекло. По чистому холодному небу плыли паруса облаков, ветер мел по дороге ржавую пыль, надутую из труб мартенов. Все вокруг было ясным, свежим, дымы из заводских труб относило повернувшим ветром от города в степь, и красно-рыжие от рудной пыли их ленты красили небо третьим ярким цветом. Григорьев оглянулся и по лицу Середина понял, что и он тоже только сейчас увидел, каким прозрачно-белым стал так хмуро начавшийся день.

Подкатили к заводоуправлению на площади за проходной.

— Иди, я здесь подожду, — сказал Григорьев.

Середин появился довольно быстро, молча уселся рядом с Григорьевым и, пока они ехали обратно в доменный цех по заводской территории, не проронил ни слова и на соседа не смотрел. Григорьев ожидал другого, думал, что Середин разбушуется, чего доброго, бросит все