сразу поняла, что эта еда будет сниться ей многие годы. Им принесли жареную курицу, молодую картошку, зеленые бобы и даже торт с кусочками свежих абрикосов. Когда Руби выходила из ресторана, у нее кружилась голова от объятий и благодарных слов персонала, и ей казалось, что она плывет в воздухе.

Прогулка до отеля помогла ей прийти в себя, успокоить нервы, а когда они добрались до него за несколько минут до девяти, Руби чувствовала, что, может быть, всего лишь может быть, она сумеет, если Беннетт появится в течение ближайшего часа, увидев его, не разрыдаться или как-то иначе не смутить их обоих.

– Я пошел спать, – сказал Франк, когда они взяли ключи у портье. – А ты? Собираешься посетить бар в «Скрибе»?

– Пожалуй, не сегодня, – сказала она и пошла за ним вверх по лестнице. – Доброй ночи, Франк.

Она дождалась, когда он исчезнет в своем номере и она останется одна в коридоре. Она дождалась, когда ее слух сможет воспринимать что-то еще, кроме стука ее сердца. И тогда, только тогда, она открыла дверь и вошла внутрь.

– 30 –

Беннетт был уже там, ждал ее, как она надеялась и верила. Он сидел на единственном стуле в комнате перед маленьким столом у окна, а теперь встал лицом к ней. Между ними громоздилась кровать, достаточная для одного человека, но узковатая для двоих. Она надеялась, что эта кровать не из тех, что начинают скрипеть, стоит тебе глубоко вздохнуть на ней.

На Беннетте была рабочая одежда, чистая, но рваная, его куртка аккуратно висела на спинке стула. Его волосы отросли за те месяцы, что она его не видела, и теперь курчавились – она всегда такими их себе и представляла. В его усах и бороде виднелись серебристые пряди, а руки и лицо стали бронзовыми от загара.

Она несколько долгих секунд разглядывала его лицо, любовалась его чертами, его фигурой, всем в нем. Он сильно похудел, выглядел слишком усталым, но на вид казался невредимым.

– Как ты нашел меня в толпе? – спросила она.

– Я присматривал за тобой с того дня, как ты высадилась во Франции.

Конечно, он за ней присматривал.

– Я прочла твое письмо, – сказала она.

– Я знаю. Я жалею, что написал его. Когда я оглядываюсь назад, мне это кажется до смешного эгоистичным. Оставить тебя с письмом в качестве прощания. Лучше было бы просто исчезнуть.

– Нет, – возразила она. – Никогда так не говори. Я храню это письмо, как самую большую драгоценность. Ты можешь поверить, что я его выучила наизусть? Как ты свои стихотворения.

– В этом письме не было ничего выдающегося, – проворчал он.

– Я не согласна. Но какое это теперь имеет значение? Мы здесь. Мы выжили. Что ты скажешь на это?

Он улыбнулся, его зубы сверкнули белизной на фоне его загорелого лица и темной бороды, и он сделал шаг к Руби, потом еще один, пока наконец его колени не уперлись в кровать.

Она тоже пошла к нему, сердце бешено колотилось в ее груди, и она, опасаясь, что передумает, расстегнула пуговицы своего мундира, сбросила его на пол, и глаза Беннетта, когда он увидел, как ходят мышцы ее плеч, потемнели от желания.

– Руби, – пробормотал он, и она услышала, что его голос стал хриплым от страсти. – Если бы ты только знала, сколько раз я думал об этом мгновении. Пытался представить все до последней детали. Размышлял, есть ли у меня хоть малейший шанс.

– Я знаю, – сказала она, чувствуя, как от эмоций сводит горло. – Я тоже думала об этом.

Она расстегнула пуговицы на манжетах рубашки, вытащила ее из юбки и ни разу не отвела взгляда от его лица. Еще шаг вперед, и она встала коленями на кровать. Еще мгновение, и его руки обхватили ее тело, она была в его горячих объятиях, он целовал ее, его губы прижимались к ее губам со все большей, почти отчаянной настойчивостью, его борода приятно щекотала ее трепещущую кожу.

Она расстегнула его рубашку, стянула с него, нижнюю рубашку тоже. Не считая загорелых предплечий и шеи, его кожа была бледной, резко контрастировала с темными, чуть вьющимися волосами на груди. Тем легче Руби было увидеть отметины, которые рассказали ей о его работе больше, чем она когда-либо хотела знать.

Всех синяков было и не сосчитать – некоторые из них были свежими, некоторые выцветали. По мускулистому животу тянулся длинный, кривой, недавно заживший шрам. Он позволил ей водить пальцам по свидетельствам его прошлых ран, не сопротивляясь, даже когда она коснулась отметины на его ключице. Это был застарелый шрам, круглый и припухший, размером не больше, чем ноготь ее мизинца.

– Это от пули? – спросила она, легонько – из боязни, что ему все еще будет больно – поглаживая шрам.

– Да. Ему сто лет.

Она провела руками по его спине, ища шрам на выходном отверстии, но не нашла ничего – только гладкую кожу.

– Пуля все еще в тебе? – спросила она, чувствуя сухость во рту.

– Нет. Ее вытащили. Мне стыдно признаться, но я потерял сознание, прежде чем она закончила.

– Она?

– Деревенская повивальная бабка. И к тому же монахиня, кстати. Рисковала жизнью, спасая меня.

– Может быть, настанет день, и ты сможешь вернуться и поблагодарить ее.

– Может быть, – согласился он. – Ты закончила свой осмотр?

– Почти. А что это – у тебя на животе?

– А что? Я ведь выжил, верно? И выглядели они хуже, чем теперь. На мне даже малейшая царапина оставляет отметину.

– Это не царапины, – прошептала она, прикасаясь губами к каждому из его шрамов. – Это знаки доблести.

У него была удивительно чувствительная кожа, он чуть заметно дергался, когда губы Руби к ней прикасались, но она не останавливалась, даже не думала о том, чтобы остановиться, пока он не приподнял ее подбородок и не заглянул в ее глаза.

– Я не хочу думать об этом сегодня, – сказал он и поцеловал ее снова, его губы провели огненную линию по ее коже от губ до нервного места под мочкой уха, спустились ниже, до ключиц и холмиков грудей.

Она начала расстегивать пуговицы на своей рубашке, но на сей раз он отвел в стороны ее руки и сделал это сам. Расстегнул на ней юбку, стащил через голову, прежде чем она успела возразить, и теперь на ней остался только бюстгальтер, трусики, пояс с резинками и чулки.

– Ты так прекрасна, – благоговейно сказал он. – Все в тебе прекрасно. Все.

– Я тебя люблю, – сказала она. – Мне кажется, я тебя всегда любила.

– Я знаю. Я тоже тебя люблю. Это такой подарок – иметь возможность сказать это тебе в глаза. А сколько