– Да. Он нашел меня в толпе. Но он не смог долго побыть со мной.

– Ну, я надеюсь, что достаточно долго!

– Ванесса!

– Не обращай на меня внимания. Впрочем… на чем вы расстались?

– Он обещал вернуться домой, ко мне. И я верю, он вернется.

– И я верю.

Минуту-другую они посидели молча, слушая урчание Саймона.

– Вы читали мои репортажи? Французские? – спросила Руби, которой вдруг захотелось услышать одобрительные слова Ванессы.

– Конечно, читала – от первого до последнего. Я пришла в восторг от статьи об американском госпитале. Просто замечательно. У тебя такой дар видеть самое главное. Мне и в самом деле к концу стало казаться, что я знаю этих медсестер и доктора. И бедных мальчиков, которых они пытаются спасти. У меня сейчас, как подумаю об этом, слезы на глаза наворачиваются.

– А в номере за прошлую неделю читали мой репортаж?

– О здании, в котором гестапо пытало людей? Да. Не представляю, как ты сумела это вынести.

– После того как мы с Франком закончили там, увидели все то, что французы пожелали нам показать, мы вернулись в отель. Путь оттуда до отеля всего полмили, но нам показалось, что мы шли целую вечность. Я вернулась в мой номер и почувствовала, что должна очиститься. Смыть грязь того места с моей кожи. И я пошла по коридору, налила в ванну побольше воды и скреблась и оттиралась, пока вода не остыла и у меня не кончилось мыло.

Стоя перед этим внешне ничем не примечательным зданием на рю де Соссэ в то утро, она имела лишь туманное представление о том, что узнает внутри. Французские власти сказали, что здесь место заключения, пыток и казней. Она достаточно четко слышала эти слова, но не поняла сути сказанного.

И поняла она, только пройдя одну за другой все камеры, заглянув в зарешеченные окна, из которых открывался вид на внутренний двор, в котором после многодневных безжалостных пыток расстреляли, привязав к столбу, бессчетное число мужчин и женщин. Их проводник по этому дому сказал, что отсрочка казни ждала только тех, кого отправляли в путешествие в один конец – в нацистские лагеря смерти на востоке. Никто не избежал дома номер 11 по рю де Соссэ.

Во многих камерах на оштукатуренных стенах остались надписи; как поняла Руби – своего рода эпитафии. «J’ai peur», – гласила одна. «Мне страшно». Авторы других надписей прощались с близкими или, бросая вызов палачам, проклинали жестокость нацистов. Сильнее всего тронула Руби надпись, которая просто утверждала: «La vie est belle».

«Жизнь прекрасна».

Легкое прикосновение к ее руке вернуло Руби в дом Ванессы.

– И после этого ты уехала из Парижа? Отправилась дальше на север?

– Нет. Во многих районах Франции пока небезопасно. И мне, вероятно, не позволили бы приближаться к зоне боевых действий. Франк мог бы легко попасть туда, но он отказался меня оставлять.

– Такой хороший парень. Я думала о том, что он там с тобой, и мне становилось спокойнее на душе.

– Ему так хотелось вернуться домой, к жене. Надеюсь, он даст себе передышку на несколько дней.

– А ты? – спросила Ванесса. – Завтра на работу?

– Да. Я несколько дней назад отправила Качу телеграмму – просто дала знать, что мы возвращаемся. Он тут же отправил мне ответную телеграмму, в которой говорилось, что он получил письмо от моего прежнего главреда в «Америкен». Мистер Митчелл спрашивает, когда я вернусь в Штаты.

Ванесса, судя по ее виду, была готова расплакаться.

– Только, пожалуйста, не говори мне, что у тебя мысли такие есть. Я этого не вынесу.

– Я и не говорю. Я люблю мою страну, очень люблю, но все люди, которые что-то значат для меня, живут здесь. Если я вернусь в Нью-Йорк, я снова останусь одна.

– И мы не можем допустить, чтобы это случилось, – сказала Ванесса, прогоняя слезы.

– Не можем. Я зашла слишком далеко.

На следующее утро, как и всегда, за несколько минут до восьми Руби вошла в офис «ПУ». После восторженных приветствий Ивлин она обошла всех в кабинете и пообещала чуть позже подробно рассказать о своих приключениях. А потом с удивлением обнаружила, что стоит перед открытыми дверями в кабинет Кача.

– Я вернулась.

– Я знаю. Заходи, садись – мне нужно закончить одну мысль.

Она сидела, участливо глядя, как он пишет. Наконец он положил перо и посмотрел на нее, его светлые глаза светились нежностью.

– Рад тебя видеть. Твое воссоединение с Ванессой, надеюсь, было счастливым?

– Счастливейшим.

– А как Беннетт?

– Он был жив-здоров. По крайней мере, в тот момент, когда мы с ним попрощались.

– У него есть хоть какое-то представление о том, когда он вернется в Англию?

– Нет, – ответила она, покачав головой. – Впрочем, я не могу себе представить, чтобы это случилось до конца войны.

– Да, кстати, о конце войны. Ты уже думала о том, чем бы ты хотела заниматься после нее?

С этими словами в кабинет вернулся Кач-редактор, и в его серьезном выражении лица появилось что-то, отчего Руби выпрямила спину.

– Да, – ответила она. – Вы спрашиваете об этом в связи с письмом от Майка Митчелла?

– Отчасти да. Понимаешь, он желает знать, когда я отправлю тебя назад. Он, похоже, считает, что тебя в «Америкен» ждет блестящее будущее. Впрочем, откровенно говоря, я тоже так считаю. Если, конечно, ты тоже этого хочешь.

– А если не хочу? – спросила она. – Если я хочу остаться здесь?

– Ты, безусловно, можешь остаться. Ты знаешь, что можешь работать у меня, сколько тебе хочется. Еще тебе полезно будет узнать, что у меня в «ПУ» не действует запрет на браки.

Если бы Руби было легко вогнать в краску, ее лицо сейчас запылало бы.

– Запрет на браки?

– Да. Допотопное соглашение, согласно которому женщин, заключивших брак, увольняют с работы. Я никогда…

– Я знаю, что это такое. Я не понимаю, почему мы говорим об этом сейчас.

Теперь настала очередь Кача краснеть.

– Извини. Я предположил, что вы с Беннеттом пришли, хм-м… к пониманию.

– Мы не пришли. То есть это не совсем так… пожалуйста, можем мы поговорить о чем-нибудь другом?

– Конечно. Давай поговорим о том, что ты можешь работать здесь, сколько твоей душе угодно. Так тебя устроит?

– Да.

– И ты этого хочешь? Когда война останется позади.

– Я думаю, да. Я хочу сказать… Я никогда не задумывалась о том, что будет после войны. Я знаю, что хочу остаться здесь. И я знаю, что люблю Беннетта. Но больше я пока ни в чем не уверена.

– А больше ни в чем и не надо быть уверенной. Только это и имеет значение. У тебя здесь дом, друзья, которым ты небезразлична, работа, которую ты любишь.