Я уже знаю когда. Папа с мамой сегодня сказали. Я позвонил АА но мы не смогли. Пришла мама. Потом мама забрала у меня телефон. И я больше не позвоню АА.

Не хочу в садик.

Не хочу без АА

АА

АА              АА

* * *

Дима бежит по лестнице. Мелькающие ступеньки сливаются в полосатые жалюзи. Как в кабинетах школы. Он поднимается, мчится по коридору и залетает в комнату. Захлопывает дверь, прыгает на кровать и накрывается одеялом. Ему жарко и душно, но он так и лежит, впечатав лицо в простыню. И простыня в районе лица намокает.

Уйдя из-под одеяла, он садится. Достает телефон, делает контакт и нажимает на вызов. Там отвечают сразу, будто ждали.

– Ладно… хорошо, пока, – ответила Настя в тишину трубки и вошла в кухню. Мама смотрела на нее глазами любопытной мартышки.

– Что там?

К маленькой маминой кухне Настя привыкнуть не могла. То есть она, конечно, прожила в этой квартире много лет – все лета до переезда в Сережину квартиру – и иногда сюда ненадолго заезжала, но теперь ей нужно было привыкать заново. Уже четыре дня они с Крис жили у Настиной мамы.

Оставаться у Сережи Настя отказалась беспросветно и, экономя слова, – молча собирала самые нужные вещи (и то же сказала сделать Крис), отвечая тихим нет на Сережины предложения остаться, обсудить, обдумать. Пережить. Узнанное – даже если и законченное – так просто не перемолоть, здесь нужны мощные жернова, и Насте еще предстояло их в себе воспитать. Ты подашь на развод? – спросил в итоге он. Она посмотрела, выплеснув взглядом слабую уставшую струю кислоты, развернулась и захлопнула дверь. Когда та окончательно разделила пространства между ней и мужем, Настя задумалась: а ведь действительно – подам на развод? И куда я? Но – а как иначе?

Иначе никак, предварительно решила Настя и еще решила пока об этом не думать. Пока поживет с Крис у мамы.

Крис упиралась. Не хотела ехать с Настей и видеть ее вообще не то чтобы сильно хотела. И Настя, и Сережа объясняли, что она не может остаться у него в любом случае: она ее дочь, а он ей не отец, а отчим (а отца давно ищи-свищи, подумала Настя и присвистнула про себя, все мужики такие, Лена оказалась права, Лена, зачем ты оказалась права). Настя недооценила силу и бунт загнанного подростка, но всё же – перелистывая старые как мир страницы угроз, обещаний и мольб – вытащила дочь и повезла к своей матери.

В ее квартире они уже жили четыре дня, и Настя ни к чему не могла привыкнуть – ни к кухне, ни к комнате (они с Крис были в одной – Настя на диване, Крис – на полу, на матрасе), ни к маме. Ни к ее соседке, Вере Тимофеевне, которая заходит на чай дважды в день и вообще бы здесь поселилась, если бы не нужно было варить супы блатному сыну-алкашу. Ни к тому, что рядом нет Сережи, ни к тому, что он ей изменял. Ни к тому, что ее вышвырнули ни за что с работы. Ни к чему не могла привыкнуть, и к себе такой – не могла. Сердце четыре дня было бешеное.

С Димой попрощалась по телефону. Извинилась, что не смогла увидеться с ним в школе, про увольнение не говорила. Сказала, что сама ушла – пришлось, семейные дела. Он не спрашивал. Хотела съездить в школу, всё равно делать было нечего, но не нашла сил и смелости – а если увидят, а если еще что. Да и такая сумрачная одолела тоска, что даже боялась лишний раз садиться за руль. Руль – ненадежный помощник, как герои рассказов, в моменты раскаленных конфликтов живет своей жизнью.

Выпускной, сообщил Дима, прошел нормально. Пели, танцевали. Жалко, что вы не пришли. – А родители твои были? – Нет. – Понятно. Потом общались с учителями, прощались со всеми.

Сережа звонил трижды, Настя считала. В первый раз не взяла, во второй – спросила, что надо, ответила, что нормально, в третий – снова не взяла. И, конечно, она хотела, чтобы он звонил чаще – она бы не стала брать.

И вот несколько минут назад, вечером, телефон снова зазвонил, но оказалось, что это Дима. Несколько удивившись, Настя ответила.

Разговор прервался быстро, через пару минут, Дима шепнул, что идут, и отключился. Ладно… хорошо, пока, ответила Настя, но уже в тишину трубки. Но хоть разговор прервался, главное она услышала.

Аня подошла к двери и прислушалась. Из комнаты доносился глухой, смятый голос. Она вошла без стука. Господи, а зачем стучаться к нему. Она бы и вообще не заходила, но Даня попросил. Сказал: Скажи, что если хочет чего-то, то пусть говорит, пока есть время. Она спросила: А ты сам не можешь? Он ответил: У меня работа. Надо созвониться. Она ответила: Ладно.

Ей было немного страшно.

Дима прятал руку под одеялом. Сначала Аня испугалась, вспомнила истории с форума про озабоченность отсталых и подумала, что он дрочил. Только на это смотреть не хватало. Но увидела, что он в одежде, и успокоилась.

– Что у тебя там?

– Ничего. – Сын смотрел с испугом и пугался больше с каждым ее шагом, будто она несла раскаленную кочергу, и он всё сильнее ощущал исходящий от нее жар.

Она сделала шаг назад и выставила перед собой руки. Как бы: ничего-ничего, я ничего, а ты что? Когда его лицо чуть расслабилось, Аня медленно подошла к сыну.

Ничего.

– Да?

– Угу. – Сын сидел на кровати, здоровенная дылда, ссутулившаяся, съеженная до десятилетки.

– Да? А если сделать так?

Аня рывком откинула одеяло. В руке Дима сжимал телефон.

– Что ты делаешь?

– Так. Ничего.

Простой телефон, даже не смартфон, ему специально покупали такой – зачем навороченный, что он будет с ним делать. К тому же было важно, чтобы он в случае чего мог оперативно позвонить, не запутавшись в кнопках. Что он там сейчас мог с ним делать и почему прятал?

– Папа просил… Мы подумали, что если ты что-нибудь захочешь… не знаю, съездить куда-то или сделать что-нибудь, там, то скажи. Пока есть время.

Дима молчал, уткнув приколоченный взгляд в пол. Аня давно свыклась с тем, что он на нее не смотрит. Это ее устраивало – встречаться с ним взглядом ей самой не нравилось. Ей казалось, что во взгляде сына вина – ее вина. А о ней она старалась не думать.

– Понятно?