– Но если она знает что-то наверняка, – проговорил Бовуар, – то почему не сказать об этом напрямик? Зачем намеками?

– Она могла играть с ним, – предположила Изабель. – Как кот с раненой птичкой.

Арман не мог себе представить святого идиота раненой птичкой. Скорее уж Жильбер походил на кота. Но все же сравнение неплохое. И мотив более чем вероятный.

– Ничего конкретного вы не нашли?

– Нет, ничего, – ответил Бовуар.

– Они должны быть еще живы, – заметила Изабель.

– Кто? – спросил Бовуар.

– Жертвы Камерона. Жертвы Жильбера. Большинство из них, вероятно, были квебекцами. Может быть, даже жили где-то здесь, рядом.

– Сейчас они, наверное, глубокие старики, – вздохнул Бовуар. – Столько лет прошло.

Арман посмотрел на дом Клары. Туда ушла Рут.

Рут?

Но кто тебя обидел так,

что ран не залечить,

что ты теперь любую

попытку дружбу завязать с тобой

встречаешь, губы сжав?

Был ли у них ответ?

– Когда мы с доктором Жильбером сидели за ланчем, – сказал Гамаш, – он признался, что присутствовал на лекции Эбигейл Робинсон в спортивном зале.

– Не хватало еще, чтобы он отпирался, – фыркнул Бовуар.

– Верно. Также он сказал, что видел пистолет в руке Тардифа. И, по его словам, в тот момент впал в ступор.

– Но?.. – прищурилась Изабель.

– Когда я поднажал, он фактически признался, что не возражал бы, если бы пуля попала в цель и Робинсон была убита, – сообщил Гамаш. – Решение нужно было принимать за доли секунды. Он не сделал ничего, чтобы защитить людей во время пандемии. И теперь увидел шанс искупить свою вину.

– Не только в пандемию он бездействовал, – бросила Изабель. – Он не сделал ничего, чтобы защитить людей от Камерона. Кажется, в его жизни подобная история повторялась не раз.

Гамаш кивал. Неужели Жильбер все же вознамерился действовать?

Не решил ли он вчера вечером, как полевой хирург, ампутировать ногу, чтобы сохранить жизнь раненого? Убить Эбигейл Робинсон, чтобы спасти тысячи?

Или же мотив, как это нередко происходило с Жильбером, был гораздо сложнее, эгоистичнее? Защитить себя? Не дать Эбигейл Робинсон раскрыть его страшную тайну. Его великий стыд.

– Не исключено, конечно, – протянул Бовуар, – что он не остановил Тардифа, потому что они сообщники.

– У меня новость на этот счет, – повернулась к Жану Ги Изабель. – Пока вы были в Монреале, мы нашли сообщника. Это не Жильбер. И не брат. Это сын.

Она быстро ввела Жана Ги в курс дела относительно Симона Тардифа.

Бовуар мгновенно оценил эту важную деталь.

– К тому же он был одним из тех, кто обслуживал вечеринку. Ребята постоянно то уходили в лес, то возвращались. На парня, который направляется к лесу, никто бы и внимания не обратил. Симон Тардиф мог попытаться закончить дело, начатое отцом.

– Меня это не убеждает, – покачала головой Лакост. – Я думаю, ему бы не хватило смелости.

– Я тоже так считаю, – сказал Гамаш. – Но жизнь нередко меня удивляла.

Глава тридцать третья

Не прошло и нескольких секунд с того момента, когда Рейн-Мари сняла крышку с последней коробки, как стало очевидно, что здесь-то и обнаружится отгадка. Предметы, относящиеся к началу жизни Энид Гортон.

Здесь не было ни табелей с оценками детей, ни рождественских открыток, ни поздравительных открыток ко Дню матери.

В коробке лежали открытки от Энид и посвященные ей самой.

Мир сжался вокруг Рейн-Мари, когда она, библиотекарь и архивист, шагнула из своей жизни в чужую.

Рейн-Мари увидела фотографии, тусклые и потрескавшиеся. На одной из них малышка Энид на фоне старого квебекского шале в Лаврентийских горах бежит в зимнем комбинезончике, тащит за собой длиннющий, обледеневший шерстяной шарф. На других снимках она сидит между старшей сестрой и младшим братом.

Вот маленькая белая Библия, подаренная Энид Блайт ее крестной в день крестин.

И письма – целая куча писем.

Рейн-Мари вытащила одну стопку, положила себе на колени, потом взяла верхнее письмо и не в первый раз задумалась: что будет делать следующее поколение архивистов и биографов? Никто больше не пишет писем. Никто не хранит печатных фотографий и альбомов – не только для историков, но даже для членов семьи. Теперь не посидишь, не полистаешь страницы со старыми семейными снимками, не поразмышляешь над ними. Все находится на облаке, попасть на которое можно только с помощью пароля.

Но ее заботило не это. По крайней мере, сегодня.

Сначала Рейн-Мари читала не спеша, слово за словом, потом стала пробегать глазами строчки.

Перед ней была Энид, сначала неуверенная в себе девочка-подросток с естественными для ее возраста вопросами. Потом девушка. Потом юная невеста. Молодая мать.

Но… потом…

Рейн-Мари перевернула страницу и взялась за следующее письмо.

Сперва она нашла глазами адрес отправителя. Затем его имя.

А потом ее глаза остановились. Увидев каракули на полях.

Она чуть было не скинула листок с коленей, словно туда заползла змея.

Но то была не змея – обезьянка.

* * *

Рут стояла посреди мастерской, изучая полотно на мольберте. Не оборачиваясь, она спросила:

– Что это? Нет, постой, не говори. Зайчик? – Прежде чем Клара успела ответить, Рут наклонила голову и вскинула руку, призывая художницу к молчанию. – Нет, я поняла. Это машина. Зайчик в машине. – Она удивленно воззрилась на Клару, которая замерла в дверях, скрестив руки на груди. – Ты демонстрируешь признаки креативности, – заявила Рут. – Все это, конечно, по-прежнему говно, но хотя бы неожиданное merde.

– Если бы я вам заплатила, чтобы вы ее убили, – сказала Клара, – это потянуло бы на премию мира?

– Вряд ли. Я борюсь с жестоким диктатором и человеком, который приказал разлучить беженцев с их детьми и посадить в клетки.

– Вы шутите! – воскликнула Клара. – За Нобелевскую премию мира?

– Думаю, речь не о том, сколько хорошего сделал человек, а насколько хуже он мог бы быть.

Клара, которая знала, о ком говорит Хания, пробормотала:

– Вряд ли намного.

– Нет, постойте, – сказала Рут. – Роза считает, что это чудо-кекс. Уже тепло?

– Полагаю, – усмехнулась Хания, – это может даже пойти мне на пользу.

Клара отвернулась с улыбкой.

– Чай?

Они направились в большую, как во всех загородных домах, кухню.

– Почему вы ее терпите?

– Рут? – Клара поставила чайник и открыла жестяную коробку с масляными тартами. – Может быть, она моя премия мира. Речь не о том, насколько она хороша, а насколько хуже могла бы быть.

На самом деле Клара специально выставила для Рут ужасную мазню. Это была их дежурная шутка. Каждое утро художница работала над реальной картиной. А потом, прежде чем дать себе передышку, она водружала